«…И Пётр спас Россию». Революция без разрыва преемственности

Пётр Великий – «осевая» фигура не только российской истории, задающая её деление на «допетровский» и «петербургский» периоды, но и русской историософии.

Комплекс оценок этой личности словно совершает оборот во времени, и то, что прежде ставилось в заслугу первому императору, начинает восприниматься уже как преступление (или, хуже того, – как ошибка). Это относится к деяниям в политической, административной, военной, хозяйственной, церковной… и в особенности в культурно-бытовой сфере.

Реформы в области культуры (по масштабу и радикальности их, скорее, следовало бы назвать культурной революцией) являются как бы «визитной карточкой» Петровской эпохи. То, что царь лично «рубил бороды» и отрезал длинные полы боярских ферязей, вводил ассамблеи с заграничными танцами и «питием кофию» и пытался приучить земледельцев сажать картофель, стало частью общенародного мифологического нарратива о прошлом страны.

Вокруг оценок культурной политики Петра I вот уже три столетия ломаются копья. Сложился даже своеобразный жанр «анти-антипетровской» литературы: авторы не просто занимались апологетикой реформатора, а разбирали и опровергали конкретные претензии к нему (М. М. Щербатов «Рассмотрение о пороках и самовластии Петра Великого»; В. С. Соловьёв «Несколько слов в защиту Петра Великого» и т. п.).

Степень же радикальности характеристик во многом объясняется тем, что деяния царя-преобразователя рассматривали в контексте не его собственной, а последующих эпох, возлагая на него, таким образом, ответственность за все огрехи и грехи петербургской империи и даже советского времени. Борис Чичибабин, вольнодумный скоморох ХХ века, в своём «Проклятии Петру» (где самодержец предстаёт в зловещем образе «ратника сатаны, смотрителя каменной мертвецкой») открыто говорит, почему нужно ниспровергнуть первого императора с исторического пьедестала: «Будь проклят, император Пётр, / стеливший душу, как солому! / За боль текущего былому / пора устроить пересмотр».

Историк вряд ли может согласиться с таким подходом: сегодняшняя боль не должна лишать нас способности трезвого обозрения дня вчерашнего. Воспринимать и понимать Петра следует прежде всего в социокультурных реалиях его собственного времени. Между тем даже в такой фундаментальной, выдержавшей несколько изданий антологии, как «Пётр Великий: pro et contra», есть всего несколько текстов, авторы которых ставят перед собой задачу охарактеризовать роль и значение первого императора, не переходя на споры о внеисторических категориях – таких, например, как «судьба русского народа»… Попробуем подступиться к оценке культуротворчества Петра именно с этой феноменологической и прагматической позиции.

Начнём с констатации того, что проблемы культуры – при всей их важности – были всётаки вторичными для царя и его сподвижников. На повестке дня стоял вопрос о выживании России, о продолжении её самостоятельного бытия. А значит – парадоксальным образом – и о выживании русской культуры как целостного явления! Весь XVII век в русской истории прошёл под знаком поиска национального варианта модернизации – пути, который избавил бы Россию от необходимости масштабного и системного заимствования западного сценария развития.

Эта конкуренция проектов была сама по себе напряжённой и травматичной. Вдумчивый наблюдатель, дьяк Иван Тимофеев Семёнов писал в своём «Временнике» (1610–1620-е годы):

«Мы друг друзе любовным союзом растояхомся, к себе кождо нас хребты обращахомся – овии к востоку зрят, овии же к западу».

Как известно, активный перебор различных сценариев реформ, начатый при Алексее Михайловиче и патриархе Никоне, завершился всё же фронтальной вестернизацией при Петре I – с жёстким сломом многих архетипов быта и бытия.

Виноват ли в этом сам Пётр или его предшественники? Вопрос интересный, но в данном контексте не самый существенный. Важно другое: окно возможностей для России в конце XVII века стремительно сужалось. Гениальность Петра – и это очень хорошо понимали современники и ближайшие потомки – в том, что он своей могучей волей «над самой бездной / на высоте, уздой железной / Россию поднял на дыбы». Или, используя образ иного ряда, – сумел выиграть партию «на флажке», не допустил, чтобы цейтнот перешёл в цугцванг.

Цирюльник раскольнику бороду стрижет.
Оттиск XIX века с гравюры середины XVIII века.

В деяниях Петра проявлял себя антиномичный дух русской истории. Это прекрасно почувствовал такой забытый ныне, но глубокий и оригинальный мыслитель, как Владимир Тардов, автор книги «Судьба России» (1918): «Необходимость создала и Петербург. Необходимость жестокая, трагическая. Великий Пётр понял эту необходимость. Единственное средство спасения для России – это перестать быть русской. И создал Петербург. Унёс центр власти туда, к морю и к северу, откуда грозили нам чудовища чужеземных завоеваний, и к Европе, частичным слиянием с которой мы только и могли отстоять себя. И Пётр спас Россию».

Да, скажут многие, но зачем было издеваться над родной стариной? Автора этих строк в своё время поразил тот факт, что совершенно непотребный «Сумасброднейший, Всешутейший и Всепьянейший Собор» был отнюдь не только юношеской забавой Петра, а продолжал свои «заседания» вплоть до середины 1720-х годов… Бескомпромиссность мер, принятых на культурном фронте, была продиктована необходимостью обеспечить быстрый темп и необратимость преобразований. История показывает, что по-настоящему эффективными в ситуации цейтнота оказываются те реформы, которые сопровождаются жёстким сломом устоявшихся норм и стереотипов. Как писал один историк, со стариной оказалось легче порвать, хохоча и кривляясь.

Те же методы культурной «перекодировки», смены знаковой системы применяли и другие умевшие добиваться своего реформаторы – от Владимира Святого до большевиков, Ататюрка, Мао. А культура, принесённая на определённом этапе в жертву задачам спасения государства как дома национального бытия, потом всё равно брала своё! Конечно, складывались уже её новые формы, обогащённые кризисным опытом… Иной вариант – постепенная консервативная модернизация, с сохранением максимума исторического наследия (по примеру, скажем, Японии). Но для продвижения по этому пути у России к концу XVII века уже не было исторического времени.

Мы исходим из убеждения, что во всемирно-историческом смысле позитивным является продолжение существования России как особого культурного мира – или, точнее, как «мира миров». Обеспечив бытие великой державы с собственной, природной элитой, Пётр тем самым создал предпосылки и для грядущего развёртывания новой русской культуры как проекта, имеющего общечеловеческое звучание. Именно на почве петербургской империи великорусская культура (т. е. культура одной из ветвей восточных славян, великороссов) стала великой русской культурой. Альтернативой Петровским преобразованиям было бы насильственное – в той или иной мере, но без крови и стонов народных и здесь бы не обошлось! – присоединение России к чужому геополитическому проекту. Для отечественной культуры это с неизбежностью означало бы провинциализацию и этнографизацию.

Гласят его хвалы флот, воинства им заведенные, грады построенные, крепости укрепленные, многие области покоренные, просвещенный народ науками и искусствами, учрежденная торговля, по кратковременности введенные законы; гласят чужестранные народы, удивляющиеся, как в толь краткое время трудами его самого и всеянными семенами им, могла Россия из слабости в силу, из неустройства в устройство, из невежества в просвещение дойти.

И можно сказать, что слава есть Петра Великого, яко некоторая великая река, которая, что более удаляется от своего начала, то пространнее становится.

М. М. Щербатов
«Рассмотрение о пороках и самовластии Петра Великого»

Да, новая, послепетровская элита была оторвана от корней, изъяснялась на иностранном языке… Однако потребовалось всего лишь неполное столетие после смерти Петра, чтобы в русском дворянстве началось движение к осмыслению своих национальных истоков. А спустя ещё полтора-два десятилетия этот поворот уже достиг и внешних форм выражения. Можно, конечно, вместе с Герценом и Чаадаевым подсмеиваться над Константином Аксаковым, который «оделся так национально, что народ на улицах принимал его за персиянина». Но нельзя не видеть в этом возврате к зипуну, мурмолке и бороде, в тяготении к «русскому вкусу» в архитектуре и даже ресторанных кушаньях преодоление вынужденного историческими обстоятельствами петровского культурного диктата.

Однако была ли на самом деле сама Петровская эпоха разрывом преемственности в развитии русской культуры? Или, при всей резкости преобразований, передача культурной эстафеты продолжалась? Современные исследователи больше склоняются к тому, что фатального перерыва не было. Мы всё-таки не очень хорошо представляем себе феноменологию культуры Петровского времени, видим только один её слой, связанный с европеизацией. Но, во-первых, и европеизация была разная – вначале, скорее, по польскому варианту, проводником которого в Московии были малороссы и «белорусцы», затем – по германоголландскому, наконец, уже после смерти Петра, – по французскому. А во-вторых, наряду с новыми, западными, продолжали существовать и традиционные формы культуры.

Станислав Хлебовский. Ассамблея при Петре I. 1858.

Это хорошо видно на примере архитектуры. В Москве примерно в одни и те же годы строятся церковь Иоанна Воина с отчётливо читаемыми чертами украинского барокко, условно-европейская «Меншикова башня», вызывающий ассоциации с Голландией храм Петра и Павла в Басманной слободе и – церковь Спаса на Песках, полностью выдержанная в традиционном русском стиле середины XVII столетия… Вспомним и то, что хрестоматийный памятник старорусского деревянного зодчества, Спасо-Преображенская церковь в Кижах, датируется ведь 1714 годом и стоит, кстати, в регионе активнейшей деятельности Петра!

Обращение здесь к церковному зодчеству не случайно. Россия сохранилась как единственная в мире православная держава – а ведь и в «век Просвещения» религия в формате определённого исповедания продолжала оставаться стержнем культурно-ценностной системы. Все остальные перемены в глазах людей XVII–XVIII столетий были всё же относительными, вторичными.

Каковы бы ни были личные свойства и поступки Петра Великого, он своим историческим подвигом возвращал Россию на тот христианский путь, на который она впервые стала при св. Владимире. Меняя свое национальное идолопоклонство на всечеловеческую веру, для которой «нет эллина и иудея», Россия тем самым отрекалась от языческого обособления и замкнутости, признавала себя составною частью единого человечества, усвояла себе его истинные интересы, приобщалась его всемирно-исторической судьбе.

Вл. С. Соловьев
Несколько слов в защиту Петра Великого

Граница между «допетровской» и «Петровской» эпохами оказывается гораздо более пластичной и проницаемой, если внимательно вглядеться в придворную культурную практику второй половины царствования Алексея Михайловича, а также времён Феодора Алексеевича и царевны Софьи. Крупный славист Сергей Зеньковский отмечал, что «к концу царствования… второго Романова дворцовые порядки уже напоминают скорее будущие петровские ассамблеи, чем старомосковский надменно-суровый и чинный обиход». Академик Д. С. Лихачёв заключал: «Пётр как личность был типичным порождением русской культуры конца XVII века. Он со всеми его противоречивыми чертами был порождением русского барокко конца XVII века».

В контексте феномена барокко (а к нему в последние десятилетия всё с большим вниманием обращаются исследователи) проблема культурного перехода может быть осмыслена совершенно по-новому. «Серебряный век» древнерусской культуры и заря новой, «петербургской» эпохи предстают как взаимосвязанные этапы, грани одного культуротворческого процесса.

Текст: Сергей Илюшин