Проект В. Никонова "Двадцать восемь мгновений весны 1945-го"

Проект В. Никонова "Двадцать восемь мгновений весны 1945-го". День, когда началась холодная война

Мгновение 12. 23 апреля. Понедельник. День, когда началась холодная война. Основные ударные соединения правого фланга 1-го Украинского фронта Конева изготовились к тому, чтобы ворваться в Берлин с юга, преодолев последнюю крупную водную преграду – Тельтов-канал. «На северном берегу Тельтов-канала немцы подготовили довольно крепкую оборону – отрыли траншеи, воздвигли железобетонные доты, врыли в землю танки и самоходки… Было принято решение форсировать канал одновременно тремя корпусами (армии Рыбалко) на широком фронте… Прошибить и открыть дорогу прямо в Берлин. На фронте главного участка прорыва протяжением четыре с половиной километра было сосредоточено около 3 тысяч орудий, минометов и самоходных установок, 650 стволов на километр фронта! Пожалуй, это единственный случай за всю мою практику на войне», - писал маршал.

4-я гвардейская танковая армия Лелюшенко разрывалась на части. Ее правофланговые подразделения, входившие в корпус генерала Белова, форсировали Тельтов-канал, впереди шла 29-я гвардейская мотострелковая дивизия, оставившая в водах канала и на его северном берегу множество своих героических бойцов.

Левый фланг армии Лелюшенко все крепче охватывал Берлин с юго-запада. Теперь ее отделяло от пробивавшихся ей навстречу войск 1-го Белорусского фронта - 47-й армии Перхоровича и 9-го корпуса танковой армии Богданова - всего 25 км. «Бои продолжались с исключительной напряженностью и ожесточением, - писал Лелюшенко. – Наш 5-й гвардейский механизированный корпус совместно со стрелковыми дивизиями 13-й армии продолжал упорное сражение на рубеже Беелитц, Трёйенбритцен, сдерживая сильнейший напор дивизий «Шарнгорст», «Хуттен», «Теодор Керпер» и других соединений 12-й армии Венка, стремившихся прорваться к Берлину, откуда к ним взывал о помощи Гитлер… Объединенными усилиями воинов 4-й гвардейский танковой армии, взаимодействовавших с 13-й армией Пухова, натиск врага был отражен».

А на левом фланге всего 1-го Украинского фронта, который шел прямо на запад, танкисты 4-го гвардейского танкового корпуса генерала Полубоярова, войска 34-го гвардейского корпуса генерала Бакланова и 32-го гвардейского стрелкового корпуса генерала Родимцева вышли на берег Эльбы. Где-то рядом были уже и англо-американские войска.

В тот день немецкое командование с удивлением отметило для себя прекращение налетов американской авиации. Фон Типпельскирх писал, что это было «настоящей неожиданностью и большим облегчением, хотя и невозможно было тогда найти объяснения столь странному поведению противника». На самом деле причина была на поверхности: советские и американские войска сближались, и между самолетами двух стран уже – по ошибке - завязывались воздушные бои. Американцы предпочли не рисковать и не посылать самолеты к переднему краю своих войск.

Георгий Константинович Жуков был скуп на описание тех дней Берлинской операции: «23-24 апреля войска 1-го Белорусского фронта громили гитлеровцев на подступах к центру Берлина. В южной части города завязали бой части 3-й гвардейской танковой армии 1-го Украинского фронта».

Командующему 8-й гвардейской армией Чуйкову день запомнился больше: «Для переправы танков, артиллерии, обозов навели дополнительные понтонные мосты, и 23 апреля вся масса войск двух корпусов стремительно двинулась к Берлину. К концу дня соединения армии овладели пригородами Берлина и вели бои западнее реки Даме. Сопротивление противника на этом участке было сломлено.

В городском бою противник часто появляется там, где его не ожидаешь. В тылу наших войск он оставлял специальные группы диверсантов, которые, притаившись в подвалах, пропускали мимо себя передовые наступающие части и даже резервы, а затем нападали на наших воинов. Это делалось для того, чтобы посеять панику в тылу и тем самым сковать или затормозить действия передовых частей. Для борьбы с такими группами создавались команды охраны тылов».

В Германию входили всерьез и надолго. В тот день Военный совет 1-го Белорусского фронта издал приказ: «Вся власть управления на территории Германии, занятой Красной армией, осуществляется военным командованием через военных комендантов городов. Исполнительная власть создается из местных жителей: в городах - бургомистры и старосты, которые несут ответственность перед военным командованием за выполнение населением всех приказов и распоряжений».

Советские бойцы уже чувствовали себя хозяевами в поверженном Берлине, что сопровождалось и неизбежными эксцессами. Их отголоски в записках Серова: «Рано утром 23 апреля опять выехал в город. Продвигаясь вперед, мы попали под обстрел, я даже не понял, нашей артиллерии или немецких самолетов, гул которых слышался, и заскочил во двор большого дома. К нам подошла немка лет 45, раскрасневшаяся со слезами на глазах и начала что-то говорить. Я сказал переводчице из штаба армии (которую взяли с собой у Берзарина), чтобы перевела. Переводчица, девушка лет 22-х, покраснела и сказала:

- Жалуется на наших солдат».

Генерал-фельдмаршал Кейтель хорошо запомнил и подробно описал незадолго до казни в Нюрнберге свою встречу с фюрером в тот день (не исключаю, что описанное могло относиться к предыдущему дню, в воспоминаниях Кейтеля – и не только его – с хронологией не все чисто): «23 апреля мы снова в привычное время явились для доклада. Я сразу почувствовал, что настроение Гитлера изменилось, словно нависли свинцовые облака. Лицо его стало изжелта-серым и совершенно застывшим. Он был крайне нервозен, мысли его временами блуждали где-то далеко, и он дважды выходил в расположенное рядом личное помещение…

Теперь бои шли не только в восточных предместьях Берлина; русские после разгрома 9-й армии южнее столицы уже достигли района Ютербога… Но давление противника стало заметно и в северных пригородах Берлина, хотя по обе стороны Эберсвальде Восточный фронт под командованием генерал-полковника Хайнрици еще держался.

Йодль сократил свой доклад насколько можно. Группа армий «Запад» уже была оттеснена из Западной Германии до самого сердца Тюрингии,.. а на севере – к Эльбе и в район южнее Гамбурга.

После доклада об обстановке я попросил фюрера о беседе в присутствии Йодля… Как это часто бывало, Гитлер не дал мне произнести и двух слов. Он сказал примерно следующее:

- Знаю заранее, что вы хотите сказать: сейчас должно быть принято окончательное решение! Это решение я уже принял: из Берлина я не уйду; я буду защищать город до последнего…

Я возразил:

- Это безумие! В такой ситуации я должен потребовать Вашего вылета сегодня же ночью в Берхтесгаден, чтобы обеспечить руководство рейхом и вермахтом; в Берлине, если связь будет оборвана, что может произойти с минуты на минуту, сделать это невозможно.

Фюрер заявил:

- Ничто не мешает вам немедленно вылететь в Берхтесгаден. Я даже приказываю вам сделать это! Но сам я останусь в Берлине! Час назад я по радио сообщил об этом немецкому народу и столице рейха. Отступить от этого я не могу…

Фюрер вызвал к себе Бормана и повторил всем нам троим приказ: в ту же ночь вылетать в Берхтесгаден; там я должен вместе с Герингом (как его представитель) взять на себя командование. Все мы трое заявили: сделать это отказываемся. Я сказал:

- Вы не можете и не смеете бросать вермахт на произвол судьбы, тем более в таком положении.

Ответ был таким:

- Я остаюсь здесь, это твердо! Я намеренно без вашего ведома связал себя публичным заявлением. Теперь же надо вести переговоры с врагами, а Геринг сможет это сделать лучше меня. Или я выиграю битву за Берлин, или погибну в Берлине. Решение бесповоротно…

Я заявил, что немедленно выезжаю к генералу Венку и, отменив все прежние приказы о его операциях, прикажу ему двигаться на Берлин и соединиться с действующими южнее города частями 9-й армии».

Кейтель приехал в штаб 12-армии и заявил Венку:

- Моя последняя надежда вызволить фюрера из Берлина целиком и полностью зависит от его (Вальтера Венка – В.Н.) прорыва на Берлин и соединения с 9-й армией. Речь идет теперь о том, чтобы удалить фюрера из Имперской канцелярии – даже силой, если все-таки не удастся образумить его.

Ганс Раттенхубер, начальник охраны фюрера, подтвердит: «В тот же день фельдмаршал Кейтель и генерал-полковник Йодль тоже выехали из Берлина для того, чтобы принять командование армейскими группами, которые должны были быть направлены на помощь берлинскому гарнизону».

В приемной же фюрера упорно дожидался аудиенции командир 56-го танкового корпуса генерал артиллерии Гельмут Вейдлинг. Он оказался в бункере Гитлера во многом случайно, пытаясь понять, почему накануне фюрер отдал приказ о его аресте и расстреле. Гитлер его принял в шесть вечера. Он уже и сам не помнил причину – какой-то донос. Вейдлинг рассказал о ситуации в своем корпусе, после чего фюрер пригласил его принять участие в совещании с обсуждением военной обстановки. Гитлер, расскажет Вейдлинг на допросе в НКВД, «говорил тихим голосом с продолжительными паузами, часто повторялся и неожиданно заинтересовался второстепенными вопросами, которые почему-то обсуждались всесторонне. "Оперативный боевой план" Гитлера сводился к следующему.

Из района южнее Бранденбурга выступает 12-я ударная армия под командованием генерал-лейтенанта Венка, чтобы через Потсдам продвинуться в юго-западную часть Берлина. Одновременно 9-я армия получает приказ оторваться от противника на линии Одера и вести наступление в юго-восточной части Берлина. В результате взаимодействия обеих армий русские силы южнее Берлина должны быть уничтожены.

Для создания маневренных возможностей 12-й ударной армии и 9-й армии в северную часть Берлина против русских будут направлены: из района Науэна – 7-я танковая дивизия и из района южнее Фюрстенберга – ударная группа СС "Штайнер". Позднее, то есть, как только русские силы будут уничтожены южнее Берлина, намечается путем взаимодействия всех четырех атакующих групп уничтожить также русские силы севернее Берлина.

Когда Гитлер закончил свое изложение, мне показалось, что все им сказанное я слышал во сне.

Уже несколько суток я непрерывно участвовал в тяжелых боях и знал только одно: еще несколько дней – и должна произойти окончательная катастрофа, если в последний час не произойдет чуда.

Боеприпасы имелись в ограниченном количестве, горючего почти не было, а главное – войска сражались без наличия воли к сопротивлению, так как они не верили больше в победу и в целесообразность этого сопротивления… Неужели ударная армия Венка является резервом Германии, о котором Геббельс так много болтал в своих пропагандистских речах за последние недели?..

При моем уходе Гитлер с заметным трудом снова встал и подал мне руку. Об аресте, расстреле или снятии с должности не было сказано ни слова».

Начальник внешней разведки СД Вальтер Шелленберг ехал во Фленсбург – на встречу с графом Бернадоттом. «Шведский атташе Широн встретил меня и пригласил на ланч к консулу Петерсену, - напишет Шелленберг в мемуарах. - Точно в 16 появился граф Бернадотт. После обсуждения вопросов общего характера, граф заявил, что считает ненужной встречу с Гиммлером и предложил, чтобы тот послал генералу Эйзенхауэру письмо с предложением о безоговорочной капитуляции перед западными державами. Поскольку я считал совершенно невозможным для Гиммлера, пока Гитлер жив, представить такое письменное заявление, я попросил графа поехать вместе со мной в Любек, чтобы еще раз переговорить с Гиммлером. Он согласился. Я тут же позвонил Гиммлеру в его специальный поезд». Не дозвонился, но вскоре от Гиммлера сообщили, что он «готов встретиться с графом в 22 часа того же дня в Любеке и что на этой встрече должен быть я.

В 21 час мы приехали в Любек». Встреча Гиммлера с Бернадоттом состоялась в 23.00 в шведском консульстве.

Гиммлер долго распространялся о политическом и военном положении рейха и других стран, после чего перешел к главному:

- Мы, немцы, должны заявить, что побеждены западными державами, и я прошу вас, передать это генералу Эйзенхауэру через шведское правительство, чтобы остановить дальнейшее кровопролитие. Но капитулировать перед русскими нам невозможно, особенно для меня. Против них мы будем сражаться до тех пор, пока Западный фронт не станет фронтом борьбы с русскими.

«Верный Генрих» не просил власти в качестве преемника. Он уже взял ее в свои руки.

- Великая жизнь фюрера, - сообщил он шведскому графу, - близится к концу. Через день или два Гитлер умрет.

Бернадотт попросил Гиммлера письменно изложить свое предложение сдаться. Тот согласился. Письмо было спешно составлено. Делалось это при свечах, поскольку налеты английской авиации в тот вечер лишили Любек электричества и вынудили собравшихся спуститься в подвал.

Там Гиммлер и подписал письмо.

Активность Гиммлера не ограничилась Швецией. Как выяснится, рейхсфюрер СС контактировал и с совсем неожиданным партнером – де Голлем. Об этом можно узнать из пассажа из мемуаров де Голля, весьма загадочного, из которого трудно понять, когда эти контакты начались и как долго они продолжались.

Вот что писал де Голль: «Второй по очереди кандидат в преемники - Гиммлер - вступил… в контакт с главой шведского Красного Креста графом Бернадоттом. Он, видимо, рассчитывал на то, что, если военные действия на Западном фронте прекратятся, а на Восточном будут продолжены, в отношениях между союзниками появятся трещины, которые сыграют на руку рейху. Свой демарш главный гестаповец сопроводил рядом действий, призванных сгладить чудовищную репутацию, которую он заслужил своими преступлениями. In extremis (на краю – лат.) Гиммлер дал разрешение Международному Красному Кресту поставлять в концентрационные лагеря продукты питания. Предупрежденные этой международной организацией, мы сразу же выделили ей грузовики со швейцарскими водителями для доставки из Берна и Цюриха продовольствия в некоторые лагеря, расположенные в Южной Германии, и для его раздачи среди длинных верениц бредущих по дорогам, умирающих от голода людей, которых немцы по приказу Гиммлера выдворили из лагерей.

Я также получил от Гиммлера неофициальное послание, в котором явно просматривалась уловка человека, попавшего в безвыходное положение. Послание гласило: "Согласен. Вы победили! Зная, с чего Вы, генерал де Голль, начинали, я должен снять перед вами шляпу... Но что Вы будете делать теперь? Положитесь на англосаксов? Но они отнесутся к Вам как к сателлиту, лишив Вас чести и достоинства. Присоединитесь к Советам? Они установят во Франции свои порядки и избавятся от Вас... По сути, единственным путем, который приведет Ваш народ к величию и независимости, является союз с побежденной Германией. Заявите об этом во всеуслышание сейчас же! Немедленно наладьте отношения с людьми, которые все еще располагают в рейхе фактической властью и хотят повести свою страну по новому пути... Они к этому готовы. Они просят Вас об этом... Если Вы переборете в себе дух мщения, если Вы не упустите возможность, которую Вам сегодня предлагает История, Вы станете самым великим человеком всех времен".

Если отвлечься от льстивых кивков в мой адрес, в этом послании с края могилы есть и зерна истины. Но, зная истинное лицо загнанного в угол автора-искусителя, я не удостоил его ответом, как, впрочем, поступили и правительства Лондона и Вашингтона. К тому же предложить Гиммлер ничего конструктивного не мог».

23 апреля произошло еще одно важное для де Голля и Франции событие. Появившийся в Швейцарии бывший глава правительства Виши маршал Филипп Петен дал согласие на свою экстрадицию на родину.

Де Голль испытывал к Петену смешанные чувства. Маршал был героем Первой мировой войны и первым воинским начальником де Голля, и он же был национальным предателем и главой марионеточного правительства. Во Франции шли процессы над руководителями и служителями режима Виши. 17 марта Высший суд принял решение о заочном осуждении маршала Петена. «Это было печально, но неизбежно, - писал де Голль. - Но насколько для меня было необходимо, как в национальном, так и в международном плане, чтобы французское правосудие вынесло торжественный вердикт по этому делу, настолько же я желал, чтобы судьба держала вдали от французской земли этого восьмидесятидевятилетнего обвиняемого, старика, в которого во время бедствия верили многие французы и к которому, несмотря ни на что, питали еще уважение или жалость…

Итак, 23 апреля Петен прибыл в Швейцарию. Он добился от немцев согласия на отъезд, а у швейцарцев - на прием. Когда г-н Карл Бургхардт, посол Швейцарской конфедерации, сообщил мне об этом, я ответил ему, что французское правительство не видело никакой необходимости срочно требовать экстрадиции Петена. Но несколько часов спустя Карл Бургхардт появился вновь.

- Маршал просил, - заявил он мне, - пустить его во Францию. Мое правительство не может отказать ему в этом. Филипп Петен будет доставлен на вашу границу.

Жребий был брошен. Старый маршал не сомневался, что будет осужден. Но он хотел лично предстать перед французским судом и понести наказание, каким бы оно ни было. Это было смелое решение. Генерал Кёниг принял маршала под свою ответственность в Валорбе. Привезенный на специальном поезде и под основательной охраной, чтобы избежать возможных актов насилия, которые некоторые хотели учинить над ним, Петен был помещен в форт Монруж».

В это же время в той же Швейцарии подчиненный Гиммлера и командующий войсками СС в Италии обергруппенфюрер Карл Вольф ожидал возобновления переговоров с резидентом американской разведки Алленом Даллесом. Вольф уже имел согласие от командующего войсками вермахта фон Фитингофа на капитуляцию. Правда, не безоговорочную.

Вольф с сопровождающими лицами был доставлен американцами в Люцерн, туда же подъехал Даллес и его заместитель Гаверниц. Но переговоры не начинались. Даллес бомбардировал запросами начальство в США и в штабе командования войск союзников в Италии, объясняя, насколько полезно было бы отменить запрет на переговоры с Вольфом. Даллес возмущался: «Минуло еще два дня, а никаких инструкций из Вашингтона или Казерты по-прежнему не было. Время уходило».

Даллес ждал разрешения на возобновление контактов с немцами. На следующий день оно появится.

Некоторые авторитетные авторы называют дату начала холодной войны - 23 апреля 1945 года.

Для этого есть основания.

В этот день в 14.00 часов Трумэн собрал всю свою внешнеполитическую команду. «Мы обсуждали Россию и польскую проблему, - напишет он в мемуарах. - Стеттиниус доложил, что хотя Молотов приехал в воскресенье в очевидно хорошем настроении, которое у него сохранилось даже после переговоров со мной в Блэр Хаусе, за ночь атмосфера изменилась. На вечерней встрече с Иденом в Государственном департаменте большие проблемы возникли по польскому вопросу. Более того, продолжение встречи министров иностранных дел этим утром не принесло никаких улучшений…

Было ясно, сказал я, что наши договоренности с Советским Союзом до сих пор были улицей с односторонним движением, и это не может больше продолжаться. Я сказал моим советникам, что продолжаем реализацию наших планов относительно Сан-Франциско, и если русские не хотят к нам присоединиться, тем хуже».

Гарриман запомнил эти слова более определенно:

- Планы на Сан-Франциско остаются в силе, и если русские не хотят присоединиться к нам, они могут идти ко всем чертям.

В предыдущей беседе с Гарриманом Трумэн, напротив, признавал, что «без России от всемирной организации мало что останется».

Форрестол записал и такие слова президента: «Он попросит Молотова передать Сталину вопрос: собирается ли Россия отступать от своих заявлений о сотрудничестве, сделанных в Ялте. Он сказал, что если одна часть ялтинских соглашений будет нарушаться, он будет считать и ялтинское соглашение целиком не обязательным для всех сторон».

Потом Трумэн обратился к военному министру Генри Стимсону (он вел дневник и точно передал свои слова):

- Мы пожинаем плоды собственной глупости, находясь с Россией в натянутых отношениях по вопросу, который, как мне представляется, является очень опасным, и по которому она, похоже, не хотела уступать в главном… Мы втягиваемся в ситуацию, развитие которой приведет к разрыву отношений с Россией, причиной чего станет самый важный и трудный вопрос, нас разделяющий… Мы должны проявить большую осторожность и подумать над тем, как выправить ситуацию, избежав лобового столкновения.

«Президент, - записал Стимсон, - был явно разочарован моими предостережениями и сразу, пойдя по кругу, обратился к Форрестолу. Форрестол еще раз, к моему изумлению, показал себя человеком поддакивающим, заявив, что не склонен соглашаться со мной, и полагает, что по отношению к русским нам следует проявлять твердость, обуздать их. Я тут же заметил, что убежден в необходимости проявлять твердость в более второстепенных вопросах, в которых мы и в прошлом уступали, что же касается польского вопроса, то он слишком значителен, чтобы пытаться играть на выигрыш». Затем слова взяли Гарриман и Дин. "Они длительное время подвергались разного рода ущемлениям со стороны русских, но, как правило, по мелочам, и мы всегда поддерживали их твердую линию;.. сейчас же они оба под влиянием этого опыта выступили за то, чтобы президент говорил жестким тоном, не миндальничая с русскими".

Гарриман, Форрестол и Дин поддержали президента; по мнению посла и военного представителя в Москве, твердость только поможет избежать большего разрыва, тем более что СССР вступит в войну с Японией, невзирая на остальные факторы. Короче, заключил Форрестол, "если русские будут упорствовать, то лучше устроить демонстрацию силы уже сейчас, чем позднее"».

Начальник ОКНШ генерал Маршалл занял сторону Стимсона. Он подтвердил большую заинтересованность военного командования во вступлении в войну с Японией и согласился со Стимсоном в том, что польский кризис угрожает «серьезным разрывом с Россией». Сразу же вслед за этим военный министр поспешил подняться и попрощаться с сидящими за столом. Он не хотел участвовать в скандале с Молотовым.

После этого выступил еще и адмирал Леги:

- Я покидал Ялту с чувством, что советское правительство не намеревалось разрешить свободному правительству функционировать в Польше. Я был бы удивлен, если бы советское правительство действовало иначе, чем оно поступает. Есть серьезные основания рвать с русскими.

Трумэн подвел итог:

- Я удовлетворен тем, что с военной точки зрения нет причин для того, чтобы мы отказались от нашего понимания крымских соглашений. Прошу госсекретаря подготовить для меня: 1) заявление для вручения мистеру Молотову для маршала Сталина; 2) список замечаний, которые я могу устно сделать мистеру Молотову; 3) проект заявления для прессы.

Возобладала точка зрения сторонников жесткой линии: Трумэн должен говорить с Молотовым ультимативным тоном.

Молотов вместе с советским послом в США Андреем Андреевичем Громыко и переводчиком Павловым прибыли в кабинет президента в Белом доме ровно в назначенные 17.30. Вместе с Трумэном были Стеттиниус, Гарриман, Леги, переводил Болен. «В отличие от предыдущего вечера было мало протокола, и, поприветствовав русского министра иностранных дел и его помощников, я сразу перешел к главному, - пойдем по мемуарам Трумэна. - Я с сожалением узнал, сказал я, что не был достигнут прогресс в решении польского вопроса».

- Я тоже об этом сожалею, - заметил Молотов.

За этим последовал монолог Трумэна:

- Те предложения, которые содержались в совместном послании от Черчилля и меня, которые были переданы в Москву 16 апреля (это те, что Сталин получил 18-го – В.Н.), были полностью справедливыми и разумными. Правительство Соединенных Штатов не согласно участвовать в формировании такого польского правительства, которое не представляет все польские демократические элементы. Я глубоко разочарован советским правительством, которое не проводит консультаций с какими-либо представителями польского правительства, кроме официальных лиц варшавского режима. Соединенные Штаты вместе с другими членами Объединенных Наций твердо решили создать всемирную организацию, вне зависимости от того, какие разногласия могут возникнуть в этом отношении. Неспособность трех основных союзников, которые вынесли тяготы войны, выполнить крымские решения по Польше вызывает серьезные сомнения в отношении единства их целей в послевоенном сотрудничестве.

Трумэн никак не мог остановиться и перешел к рекомендованному ему ранее Гарриманом экономическому шантажу:

- В этой стране для любых международных экономических мер требуется законодательное утверждение, и я не ожидаю поддержки таких мер конгрессом, пока у них не будет международной поддержки. Надеюсь, советское правительство будет иметь эти факторы в виду, когда будет рассматривать совместные британские и американские предложения, и примет их. А Вам будет поручено продолжать дискуссии в Сан-Франциско на этой основе.

После чего президент протянул Молотову документ, названный им «Информацией для Маршала Сталина» и подписанный им самим.

- Прошу передать его маршалу Сталину немедленно.

Молотов не стал читать врученную ему бумагу. Озадаченный хамским тоном, он поинтересовался:

- Будет ли мне позволено сделать несколько замечаний?

Президент не возражал.

- Я выражу мнение советского правительства, когда скажу, что мы хотели бы сотрудничать с Соединенными Штатами и Великобританией, как и прежде.

- Иначе бы нам не было смысла сейчас разговаривать, - петушился Трумэн.

- Первое, - продолжал Молотов. - Основа сотрудничества была создана и, несмотря на неизбежные возникающие трудности, три правительства могли находить общий язык и на этой основе преодолевать эти трудности. Второе. Три правительства имели дело друг с другом как равные партнеры. И не было ни одного случая, когда бы один или два из них пытались навязать свою волю другим. И это единственная основа сотрудничества, приемлемая для советского правительства.

- Все, чего мы просим, это чтобы советское правительство выполнило крымское решение по Польше, - не унимался Трумэн.

- Как гарант крымских соглашений наше правительство стоит за их выполнение, для нас это вопрос чести, - Молотов был явно настроен на продолжительную беседу. - Они – хорошая основа, которая стала результатом предыдущей работы и которая открывает хорошие перспективы на будущее. Советское правительство уверено, что все трудности преодолимы.

- Было достигнуто соглашение по Польше, - резко прервал его Трумэн. – И нужно сделать всего одну вещь. Маршал Сталин должен выполнить соглашение в соответствии с ее буквой.

Молотов знал каждую букву в соглашении, поскольку сам его писал, много дней согласовывал с коллегами из США и Англии, а потом и подписывал.

И он знал, что как раз ни одной буквы Москва не нарушала, потому что там было сказано о расширении существовавшего правительства за счет других представителей польской общественности. Но там точно не говорилось, что СССР обязан допускать к консультациям на этот счет именно тех антисоветчиков, чьи фамилии были перечислены в совместном послании Сталину от лидеров Америки и Британии.

- Сталин в письме от 7 апреля изложил свои взгляды на соглашение, - напомнил Молотов. - От себя добавлю: если трем правительствам удалось прийти к соглашению по вопросу о составе югославского правительства, почему ту же формулу нельзя применить в случае с Польшей?

- Соглашение было достигнуто по Польше. И я только прошу, чтобы оно было выполнено советским правительством, - настаивал Трумэн.

- Мое правительство поддерживает крымские решения. Но я не согласен, чтобы искажение этих решений другими, могло бы рассматриваться как их нарушение советской стороной. Польский вопрос, касающийся нашей соседней страны, имеет большую важность для советского правительства.

Далее президент, как написано в его воспоминаниях, заявил, что «дальнейший прогресс в отношениях возможен только на основе соблюдения достигнутых соглашений, а не принципов улицы с односторонним движением».

И закончилась беседа, по словам Трумэна, хрестоматийным обменом мнениями, который зафиксирован во всех исследованиях о холодной войне:

« - Со мной еще никто так не разговаривал! – сказал Молотов.

Я ему ответил:

- Выполняйте свои договоренности, и с Вами не будут так разговаривать».

Справедливости ради следует заметить, что ни в советской, ни в американской записи беседы этого знаменитого обмена колкостями нет. Ирландский историк Джефри Роберт приходит к выводу: «Похоже, что в мемуарах Трумэна, написанных на пике холодной войны, изображение этой встречи было только драматическим приемом, призванным подчеркнуть жесткость, которую он проявлял при общении с Советами. И уж конечно Молотова – человека, не терявшего самообладания, когда перед ним закатывал истерические спектакли Гитлер, – невозможно было вывести из себя несколькими резкими словами Трумэна».

Об этой встрече оставили записи и ее участники, которые добавили некоторые детали и по-разному отнеслись к происшедшему.

Гарриман утверждал, что даже он был шокирован прямотой Трумэна. В одной книге воспоминаний Гарриман заметил, что президент был «слишком резок» в разговоре с Молотовым. В другой он писал: «Честно говоря, я был немного озадачен, когда президент так энергично напал на Молотова». Не из опасений, что советский нарком был задет, поскольку Молотов сам «мог быть грубым и жестким», а потому, что «сожалел, что Трумэн вел себя так жестко, поскольку его поведение дало Молотову повод сообщить Сталину об отказе американской стороны от политики Рузвельта».

Леги же зафиксировал, что поведение Трумэна в отношении Молотова «было для меня более чем приятно».

Болену запомнилось, что разговор начался с дальневосточных проблем. Когда же Молотов завел речь о тех поляках, которые действовали против Красной армии (что было реальным фактом), Трумэн «твердо и энергично» заявил, что он просит Молотова передать Сталину свою озабоченность в связи с неисполнением Советским Союзом соглашений, достигнутых в Ялте. В ответ на это «Молотов слегка побледнел и попытался вновь вернуться к обсуждению вопроса, касавшегося Дальнего Востока», однако Трумэн завершил беседу словами: «На этом всё, господин Молотов. Я был бы признателен, если бы Вы передали мое мнение маршалу Сталину. И простился с ним».

Хорошо помнил встречу и Громыко: «Мы не виделись с Трумэном всего лишь несколько недель, но я с трудом узнавал в этом человеке того, кто еще так недавно источал любезность и обходительность. Теперь в разговоре с советским наркомом Трумэн вел себя жестко, сухость сквозила в каждом его жесте. Что бы ему ни предлагалось, о чем бы разговор ни заходил, новый президент все отвергал. Казалось, временами он даже не слушал собеседника.

Трумэн подчеркнуто пытался обострить встречу. По всему ощущалось, что он не вполне доволен решениями Ялты в отношении ООН и некоторых принципов деятельности этой организации. Президент проявлял какую-то петушиную драчливость, придираясь чуть ли не к каждому высказыванию с советской стороны о значении будущей всемирной организации и о задаче не допустить новой агрессии со стороны Германии. Чувствовалось, что Трумэн пружину уже натянул.

Более того, совершенно неожиданно – нам казалось, что это случилось в середине беседы, - он вдруг почти поднялся и сделал знак, означавший, что разговор закончен. Мы удалились. В результате встреча в Белом доме фактически оказалась свернутой. Молотов был ею недоволен. Такие же чувства испытывал и я.

Раньше, до окончания войны, до кончины Рузвельта, Трумэн хотел создать о себе хорошее впечатление в Москве. Но уже на беседе с Молотовым его как будто подменили. Новый президент обладал солидной способностью к политическим метаморфозам, которые вскоре проявились открыто». Главной причиной такой перемены Громыко считал атомную бомбу: «Трумэну явно казалось, что, получив в руки такое оружие, Америка сможет диктовать свою волю Советскому Союзу».

Естественно, хорошо помнил этот эпизод и Молотов. Дед мне рассказывал, что на официальном уровне никто не говорил с ним более хамским тоном.

Молотов, естественно, немедленно передал Сталину и полученное им на встрече послание от Трумэна, и свои впечатления о беседе с ним.

Послание носило почти ультимативный характер: «По мнению Правительств Соединенных Штатов, крымское решение о Польше может быть выполнено лишь в том случае, если в Москву для консультации будет приглашена группа подлинно представительных демократических польских деятелей. Правительство Соединенных Штатов не может быть причастно к какой-либо консультации с польскими деятелями, которая не приведет к созданию нового Временного Правительства Национального Единства, подлинно представляющего демократические элементы польского народа… Советское правительство должно понять, что если дело с осуществлением крымского решения о Польше теперь не двинется вперед, то это серьезно подорвет веру в единство трех Правительств и в их решимость продолжать сотрудничество в будущем, как они это делали в прошлом». К этому мнению присоединился из Лондона Черчилль, направивший на следующий день аналогичное послание Сталину.

Молотов добавил, что «в устном заявлении Трумэна было кое-что, чего нет в послании… 1. Правительство США решило продолжить осуществление плана создания международной организации вместе с другими объединенными нациями, несмотря на затруднения и разногласия между нами в других вопросах. Здесь было неясно, имеет ли президент в виду другие вопросы, кроме польского.

2. Трумэн сослался на последнее заявление Рузвельта по польскому вопросу в части, что правительство США не может проводить ни внешней, ни внутренней политики, если эта политика не пользуется поддержкой американского народа, что это относится и к экономическому, и к политическому сотрудничеству. Сославшись на то, что, например, в получении ассигнований требуется одобрение конгресса, Трумэн выразил надежду, что Совпра будет иметь в виду и примет предложения, изложенные в послании от 16 апреля. Эта часть была сказана с подчеркиванием твердости линии американского правительства и с явной угрозой репрессий по экономической линии. Это заставило меня дать короткий отпор Трумэну с указанием, между прочим, и того, что мы можем сотрудничать только как равноправные стороны и не признаем политики диктата с чьей-либо стороны».

В тот день Молотов сказал бывшему послу в Москве Дэвису, что при Рузвельте в Москве были убеждены в признании и уважении их интересов Соединенными Штатами. Теперь же такой уверенности не было.

И дело было даже не в хамстве. Подобного разговора невозможно было даже представить при Рузвельте. Еще в первый приезд Молотова в Вашингтон в 1942 году его поселили в Белом доме, и Рузвельт вел с ним многочасовые беседы – вдвоем, с доверенными помощниками или со всем руководством Соединенных Штатов.

Трумэн не стал даже обсуждать ни один из серьезных вопросов мировой повестки, ни одного аспекта многосторонних и двухсторонних отношений во все более сложном мире. Он ни словом не обмолвился о советских солдатах, штурмующих Берлин, и солидарности с ними. И ему было совершенно не интересно мнение Советского Союза по любому вопросу.

С этого момента отношения между всё еще союзникам катились только вниз по наклонной плоскости, лишь изредка останавливаемые дипломатическими ухищрениями, в основном с советской стороны.

Холодная война началась. Только об этом еще никто не знал.

Но дипломатический вечер продолжался. Молотов, Стеттиниус и Иден вновь встретились. И вновь обсуждали Польшу. Если западные партнеры надеялись, что демарш Трумэна сдвинет хоть на дюйм позицию советского коллеги, то их ждало разочарование. Давить на Сталина с Молотовым было бесполезно всегда, а особенно в те дни, когда советские войска были уже в Берлине.

Значительная часть переговоров трех министров иностранных дел была посвящена вопросам Организации Объединенных Наций. Молотов хотел прежде всего удостовериться, что Украина и Белоруссия, которые так и не получили приглашение на конференцию, станут странами-организаторами ООН, как было решено в Ялте. Стеттиниус и Иден подтвердили готовность своих стран поддержать эти решения, но не ручались за остальные делегации. На самом деле, здесь был очевидный элемент лукавства. Расстановка сил на конференции, где были представлены 50 имевшихся на тот момент независимых государств, была хорошо известна.

Англо-американцы плотно контролировали, как минимум, 31 голос: два собственных, пять – британских доминионов, шесть западноевропейских стран – Франция, Нидерланды, Бельгия, Люксембург, Дания, Норвегия. К этому надо было приплюсовать 18 латиноамериканских государств, вместе с США вступивших в войну с державами «Оси» в декабре 1941 года. В тот период было положено начало формальному военно-политическому союзу государств Латинской Америки с США, закрепленному созданием Межамериканского союза обороны со штаб-квартирой в Вашингтоне. СССР, если повезет, мог рассчитывать на голоса только Чехословакии и Югославии.

В полдесятого вечера к трем министрам присоединился четвертый – глава китайского МИДа Сун Цзывэнь.

Встал вопрос о том, кто будет председательствовать на конференции? Молотов настаивал на формуле четырех председателей от стран, приглашавших на конференцию. Коллеги предпочли бы одного – госсекретаря США. Не договорились, решили вынести вопрос на заседание глав делегаций, которые составят Руководящий комитет. Состав Исполнительного комитета – более узкий, строится по принципу географического представительства: США, Англия, СССР, Китай, Франция, Бразилия, Канада, Чехословакия, Иран, Мексика, Нидерланды. Молотов уверял, что у Югославии, героически противостоявшей Германии, больше оснований для включения в Исполком, чем у Голландии. После недолгих споров договариваются о добавлении еще трех стран – Югославии, Австралии и Чили.

Не вызвал больших споров вопрос об официальных языках конференции: русский, английский, испанский, французский, китайский. Возникли непредвиденные сложности. Стеттиниус заявил, что будут трудности с печатанием материалов на русском и китайском. Молотов, смеясь:

- Я и не знал, что мне надо было вести из Советского Союза бумагу и шрифт.

- Мы ищем в Сан-Франциско аппарат для печатания русских текстов, - оправдывался Стеттиниус.

- На том самолете, который доставил меня сюда, хватило бы места для русского шрифта.

Структура комиссий и комитетов ООН принята без споров. Закончили ближе к полуночи.

И в аэропорт, откуда Молотов и Громыко вылетели в Сан-Франциско.

Новости того вечера из Вашингтона оставили неприятный осадок у Черчилля, который еще не был информирован о разговоре Трумэна с Молотовым. Иден прислал премьеру послание о вечерних переговорах с Молотовым. Черчилль записал: «Стеттиниус и Иден в течение часа с четвертью беседовали с Молотовым по поводу Польши. Они не добились никакого успеха… Молотов заявил, что он сделает все, что в его силах, но любое новое правительство должно базироваться на уже существующем правительстве и должно относиться дружественно к СССР…

"У меня создалось очень плохое впечатление, - писал мне Иден, - от сегодняшней вечерней встречи с г-ном Молотовым. Я не заметил каких-либо признаков того, что вашему совместному с президентом заявлению было уделено сколько-нибудь серьезное внимание. Если русские не согласятся работать вместе с нами и американцами на основе ялтинских решений, то не будет единства трех держав, которое могло бы послужить основой для Сан-Франциско"».

Но, пожалуй, еще больше Черчилля разочаровал американский президент, который после некоторых размышлений дал ответ на высказанное Черчиллем 18 апреля творческое предложение не придерживаться ранее достигнутых ялтинских договоренностей по поводу зон оккупации Германии. Госдеп и военные явно опасались ответных шагов Москвы. Масштабы советского наступления на Берлин произвели должное впечатление в Вашингтоне: там не были уверены в том, где остановится Красная армия и не придется ли потом отодвигать ее из западных зон оккупации. Трумэн 23 апреля направил Черчиллю проект своего послания в Кремль, в котором предлагал придерживаться договоренностей об отводе всех союзных войск в свои зоны оккупации после завершения военных действий.

* Никонов Вячеслав Алексеевич Член Совета Российского исторического общества, Председатель Комитета Государственной Думы Федерального Собрания Российской Федерации по образованию и науке, Председатель правления фонда «Русский мир», декан факультета государственного управления МГУ имени М.В.Ломоносова.

Перейти на проект Вячеслава Никонова "Двадцать восемь мгновений весны 1945-го"