Рисуя революцию. Образы революции в русской журнальной карикатуре

Одной из важных исследовательских тенденций, которые можно проследить в работах, посвящённых столетию Революции 1917 года и поддержанных Фондом «История Отечества», можно назвать острый интерес историков к явлению «новой визуальности».

Современное восприятие визуального источника получает в них новый познавательный статус: это уже не «иллюстрация» и не «дополнение» к тексту, а часть полноценного доказательного ряда, со своими аналитическими стратегиями и собственной «оптикой» интерпретации проблемы.

Люди модерна

В истории искусства термином «новая визуальность» привычно обозначают феномен художественной образности, проявившийся в ходе формирования новой модели мира в начале ХХ века на фоне кризиса гуманистических идеалов[1]. Военные и революционные катастрофы начала столетия подтвердили это творческое предощущение грядущих мировых катаклизмов. В творчестве художников самых разных жанров и направлений это наглядно отразилось в новой жёсткости форм и небывалой остроте трактовок актуальных политических и социальных проблем.

Отечественная карикатура начала XX столетия оказалась в авангарде того, что впоследствии назовут «новой визуальностью», едва ли не первой создав образцы новой трактовки реальности с её небывалыми вызовами человеку, культуре и цивилизации в целом. Вполне закономерно тема Революции 1917 года стала драматическим, но в творческом отношении «благодатным» материалом для художественного воплощения сатирической трактовки этого эпохального события в отечественной истории[2].

Для того чтобы понять глубину образов революции в русской журнальной карикатуре 1917–1918 годов, надо учесть, что сама отечественная культура и искусство той эпохи — эпохи Серебряного века, составившего славу дореволюционной России, — стали главными союзниками сатириков в их непростой профессии. Сквозь контуры жанрово-стилистической и эмоциональной насыщенности изображений с наглядностью проступал новый творческий стиль уходящей России, своим «серебром» облагородивший на прощание суровую реальность «века войн и революций».

Объектом внимания и защиты для художников-сатириков стала в тот момент человеческая личность, ощутившая враждебность внешнего мира, эрозию мира внутреннего, разгул стихии страхов и инстинктов, кровавых крайностей военного времени, явлений национализма и этнофобий. Русские художники-сатирики — люди модерна — взяли на себя в те годы непростую миссию стихией смеха врачевать умы и души читателей или по крайней мере ставить точный диагноз поразившему общество недугу. Воспрявшие от усталости военных лет старые издания («Новый Сатирикон», «Шут», «Будильник», «Стрекоза» и «Бич») и новые журналы, появившиеся с исчезновением царской цензуры («Забияка», «Кривое зеркало», «Пулемёт», «Пугач» и «Бомба»), создали в то короткое, но яркое и бурное время феномен новой сатиры. Стихия смеха стала актуальным пространством образной трактовки внутреннего кризиса и внешних проблем, жёсткой критики старой власти, робких надежд на революционное обновление и горьких разочарований в его итогах.

Существенно отличаясь от настроений и официальной плакатной пропаганды, и правой, черносотенной прессы, менталитет создателей большинства перечисленных изданий более всего отвечал политической культуре отечественного либерализма. Эти журналы не претендовали на активное участие в идейно-политической жизни, однако своим обыденным свободомыслием поддерживали характерное для российского общества политическое небезразличие, отражая настроения образованных горожан, широких кругов интеллигенции, читающей провинции.

После прихода к власти большевиков в деятельности сатирических изданий началась нервная полоса спазматического существования в условиях новых цензурных и материальных трудностей. А с лета 1918 года жёсткий курс новой власти привел к окончательному исчезновению русской сатирической журналистики старой России.

«Тридцать сполна!»

Политическая слабость сил, пришедших к власти после Февральской революции, с грустью осознавалась сатириками уже летом 1917 года. Внутренний раскол в обществе трактовался ими как извечная проблема отечественной государственности. Несбывшиеся надежды на «мартовскую весну», на скорое решение наболевших проблем во внутренней жизни и на фронтах мировой войны легко трансформировались в представление о грандиозном обмане, жертвой которого сатирики ощущали и себя, и российское общество в целом…

В этих условиях большинство бед России так легко казалось списать исключительно на козни кайзеровского режима. Пришествие «новых варягов» (как возможное последствие подрывной деятельности большевиков) стало видеться закономерной расплатой. За что именно? За собственные слабости российского общества, обнаружившего себя не на высоте положения в ситуации, когда от решительности поведения новой демократической власти, от поддержки её начинаний обществом напрямую зависело будущее страны.

Надежды на способность либеральных властей эффективно бороться с революционным радикализмом постепенно начинали таять. На смену им пришло тревожное упование на «твёрдую руку», способную и на фронтах, и внутри страны навести порядок. Журналисты-сатирики, как и значительная часть общества, ощущали себя заложниками в противоборстве двух сил — врага внутреннего (революционного экстремизма) и врага внешнего (кайзеровской Германии). Именно так воспринимались карикатуристами участившиеся случаи братания на фронте. Журнал «Пугач» факты братания трактовал однозначно — как продуманную диверсию германцев. Иллюстрируя слова из приказа генерала А. А. Брусилова («Братающиеся с нашими солдатами на позициях немцы были пойманы с фотографическими аппаратами и планами»), журнал опубликовал рисунок: лукавый немец на фоне боевых позиций лезет обниматься с русским, пряча за спиной фотокамеру, снимающую русские укрепления[3].

Пугач. 1917. №3 С.8

Но вскоре уже не столько немцы, сколько революционеры большевистского и эсеровского толка стали в глазах художников-сатириков главными представителями пресловутых «тёмных сил», столь опасных для страны, освободившейся от ненавистного царского режима и, казалось бы, готовой к последним, решительным боям с Германией. Журнал «Новый Сатирикон» из номера в номер развивал образ «большевика-провокатора» — мелкого, зловредного человечка, работающего на «врага внешнего» (не пускает русского солдата в атаку!)[4].

Новый Сатирикон 1917.№23 С.9

Эта визуальная идеологема стала характерным, узнаваемым клише, путешествуя по страницам сатирических изданий. Так, журнал «Будильник» под заголовком «Решительное слово» поместил два рисунка, на первом из которых большевик-провокатор, боязливо высунувшись из окопа, пытается всучить солдату, рвущемуся в бой, листовку и при этом приговаривает: «Товарищ-солдат, ведь ты же в душе думаешь, что — “долой войну”. Ну, скажи своё последнее, решительное слово». И (на втором рисунке) получает в ответ короткое: «Снарядов!!..»[5]

Будильник 1917 №18. С. 4

В русле тех же настроений подавалась и тема дезертирства, ширящегося по мере углубления революционного кризиса. Но если что и отсутствовало в сатире проанализированного круга изданий, так это огульная критика в адрес русской армии: факты братаний и дезертирства воспринимались как происки врага «внутреннего» и «внешнего», а не как солдатская измена.

Тема «германского следа» в русской революции — и как реальных политических акций германских властей, и как одной из величайших мифологем в историописании ХХ века — имеет свою колоссальную исследовательскую историю. Весь набор фактов и мифов, связанных с «германской диверсией» и «золотом кайзера» в русской революции, был и остаётся объектом полемики, требуя взвешенной интерпретации источников, серьёзного знания исторических реалий и объективного учёта размеров исторической катастрофы, потрясшей тогда Россию. При этом даже исследователи, не сомневающиеся в том, что «пропагандистская атака большевиков летом 1917 года финансировалась значительными суммами германских денег»[6], призывают не списывать исключительно на этот фактор разложение русской армии и стихию народных выступлений, поскольку это было бы нарушением принципов историзма, игнорированием объективных масштабов внутрироссийского кризиса[7].

Но большинству отечественных журналистов-сатириков картина происходящего виделась однозначно. «Ленинцы» почти всегда рассматривались как главные виновники развития революционных событий в России по наихудшему сценарию. Журнал «Пугач», сделавший тему «большевистской измены» лейтмотивом своих публикаций, ещё в апрельском номере 1917 года поместил миниатюру «В Берлине», из которой мы узнаём, как кайзер Вильгельм II комментирует только что прочитанную в газете речь Ленина: «После Гинденбурга это — самый полезный человек, а может быть, он даже полезнее Гинденбурга»[8].

Пугач. 1917 №1 С.3

Едким сарказмом по поводу большевистской германофилии пропитана хлёсткая карикатура в журнале «Бич», вполне оправдывающая название издания. На рисунке, опубликованном ещё в июльском (!) номере 1917 года под названием «Гром победы, раздавайся! / Веселися, славный тевт!» (парафраз державинских строк «Веселися, славный росс»), изображён Владимир Ильич. Во главе «тевтонского воинства» под звуки военного оркестра он с победой возвращается в «свою столицу» — Берлин![9] Вслед за маленькой фигуркой будущего вождя пролетарской революции гордо печатают шаг победители — германские офицеры, генералы и политики. (рис. 5) И хотя «тевту» не суждено было с победой вернуться в свою столицу, но горький исторический парадокс поражения России, проигравшей проигравшим, журналисты предрекли верно.

Бич 1917.№28. С.12

«Путь к Бресту»

Приход к власти большевиков в октябре 1917-го и последовавшее за этим заключение Брестского мира в марте 1918-го видятся отечественным сатирикам как два акта величайшей драмы в истории России. Крепнет настроение, что события эти — воздаяние за собственную слабость, за отсутствие у русского общества должной меры гражданского мужества и политической ответственности для активного и умелого противостояния политическому экстремизму. Все последние публикации в сатирических изданиях проникнуты финалистскими настроениями «красного апокалипсиса».

О собственной ответственности российского общества за перерастание военной драмы в революционную трагедию пишет поэт-новосатириконовец в стихах о горьком парадоксе революции, сумевшей превратить прежнее общество в глумливую пародию на самоё себя:

Какой жестокий Мефистофель

Карикатурой сделал нас? —

Мы все свободны — только в профиль,

Но подневольны все — в анфас…

На тризне ли, на катастрофе ль

Пустится время в бурный пляс?

Ведь «гражданин свободный» в профиль —

Лишь верноподданный — в анфас!..[10]

Специальный мартовский номер «Нового Сатирикона» под девизом «Сделано в Германии» живописует ужасы грядущего порабощения России в результате «брест-литовского предательства». Следует серия карикатур одна унизительнее другой: то немецкий чиновник ставит своё тавро на теле русского крестьянина — «годен в пищу»…[11]

Новый Сатирикон. 1918.№5. Обложка

То германский офицер с кнутом в руках пашет землю на пленном русском солдате[12] ,

Новый Сатирикон. 1918. №5. С 16

то два немца-колонизатора после успешного отстрела негров в Африке подбадривают друг друга: «Пустяки. Перейдём на белое мясо. Ещё русские остались»[13]

Новый Сатирикон. 1917. №5. С 5

Столь же самокритично звучат и размышления сатириков об истоках бед страны, мостивших позорный «путь к Бресту». Равнодушие, страх, безволие русского общества, в том числе и интеллигенции, перед лицом великого исторического испытания видятся как тавро «обывателя», его мелкого социального эгоизма перед лицом революционных испытаний. Новосатириконовский поэт Всеволод Бастучин сочиняет на эту тему стихи, рисуя портрет «обывательской среды», чьё поведение и есть одна из причин безнаказанности большевиков:

Слухи носятся безобразные, —

Будто скоро Русь вся развалится.

Ну, да я и Русь — вещи разные,

Мне-то не о чем тут печалиться.

Пусть всё рушится и стране родной

Хоть сейчас грозит участь страшная, —

Хорошо б жилось только мне одной,

Остальное всё — вещь пустяшная.

В общем, скучно мне, извелася я —

Мир, аннексия, контрибуция…

Подремлю-ка я… Разбуди меня,

Когда кончится революция[14].

А в то время, пока равнодушный обыватель наивно надеется, что его-то беда минует, бережливый немец с удовлетворением поглядывает на фигуру России, распятой на кресте: «Как славно! Для “Великой России” всего-то понадобилось четыре гвоздя…»[15]

Новый Сатирикон. 1918. №5. С 6

Этот рисунок — квинтэссенция гнева сатириков по поводу «похабного мира», когда российское общество почувствовало себя в замкнутом кольце измены, воплощением которой стала политика как таковая — от «предательского» курса Романовых до «германофильской» тактики большевиков.

***

Летом 1918 года журнальная сатира с арьергардными боями ушла в прошлое, как и культура породившей её старой России. За стихией смеха во всех его проявлениях — от жёсткого сарказма в адрес политических противников до истерического хохота над собственными наивными надеждами — в ней отразились величайшие драмы эпохи.

Сатирический рисунок в журнальной печати того времени — как способ освоения и усвоения опыта небывалых исторических потрясений — даёт ключ к постижению жестокой реальности 1917–1918 годов, приоткрывая загадки внутреннего мира творческой личности перед лицом небывалых испытаний. Созданные художниками-сатириками образы Великой революции и её «действующих лиц» проясняют истоки многих стереотипов и мифов, до сих пор бытующих в общественной мысли и массовых представлениях. В этом смысле творчество отечественных карикатуристов восстанавливает для нас часть не только автобиографии, но и историографии России начала «века войн и революций», передавая опыт политической аналитики в визуально-сатирическом измерении.

Пётр Баратов

[1] См.: Булдаков В. П. Красная смута. Природа и последствия революционного насилия. М., 2010.

[2] См.: Колоницкий Б. И. Символы власти и борьба за власть: К изучению политической культуры Российской революции 1917 года. СПб., 2012.

[3] Пугач. 1917. № 3. С. 8.

[4] Новый Сатирикон. 1917. № 23. С. 9.

[5] Будильник. 1917. № 18. С. 4.

[6] Кёнен Г. Между страхом и восхищением. «Российский комплекс» в сознании немцев. 1900–1945. М., 2010. С. 112–113.

[7] Немецкий исследователь Г. Кёнен справедливо утверждает, что «если миллионная армия, загнанная в окопы и гарнизоны после первых неудач наступления, разложилась естественным образом или перешла в состояние открытого или скрытого мятежа, то у этого были иные, более веские причины, широко использовавшиеся большевистской пропагандой, но никак не порождённые ею» (Там же. С. 119).

[8] Пугач. 1917. № 1. С. 3.

[9] Бич. 1917. № 28. С. 12.

[10] Новый Сатирикон. 1918. № 8. С. 3.

[11] Новый Сатирикон. 1918. № 5. Обложка.

[12] Новый Сатирикон. 1918. № 5. С. 16.

[13] Новый Сатирикон. 1917. № 5. С. 3–5.

[14] Новый Сатирикон. 1918. № 3. С. 3.

[15] Новый Сатирикон. 1918. №. 5. С. 6.