На фото: Виталий Тихонов

Ровно 90 лет назад, в 1934 году, совместным постановлением СНК СССР и ЦК ВКП(б) в советские школы вернулось преподавание истории отдельной дисциплиной. О том, что случилось с исторической наукой в период, когда вся страна была заражена идеей мировой революции, почему И.В. Сталин решил поместить в пантеон советских героев князя, царя и императора, и о том, как историку в любые времена оставаться объективным, рассказал доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник центра «Историческая наука России» ИРИ РАН Виталий Витальевич Тихонов.

Виталий Витальевич, в этом году исполняется 90 лет с принятия постановления ЦК ВКП(б) «О преподавании истории в школе», после которого предмет «История» вернулся в учебные планы в школах и были восстановлены исторические факультеты. А до этого почти 10 лет история находилась в забвении. Чем же не угодила история большевикам на заре Советского государства?

Это такая очень мрачная картина, которая достаточно преувеличена. По большому счёту, история всё-таки преподавалась, но была включена в курс обществознания. В школах она была в форматах Дальтон-плана (педагогическая методика, направленная на отказ от традиционной классно-урочной системы занятий. Ученики имели возможность самостоятельно выбирать предметы, какие задания выполнять и в каком темпе учиться. — Прим. ред.) — дети должны были на себе почувствовать, что такое история.

Что касается вузов, то история там тоже преподавалась, другое дело, что подход к ней был не системным. Историко-филологические факультеты, которые были до революции, к концу 1920-х годов уже были расформированы. Но, например, в МГУ был факультет общественных наук, где существовало отделение этнологии, то есть по факту история была. А до 1934 года существовали такие институты, как МИФЛИ (Московский институт философии, литературы и истории) и ЛИФЛИ (Ленинградский институт философии, лингвистики и истории), где были специальные исторические факультеты.

Во многом эта ситуация была обусловлена очень просто: когда большевики пришли к власти, то на всю предыдущую профессуру они смотрели как на проводников враждебной идеологии. В дореволюционной России все преподаватели давали присягу императору и читали курсы, которые с точки зрения большевиков являлись шовинистическими, колониалистскими, панславистскими. Соответственно, преподавать студентам эти учёные старой школы не могли. Но при этом в Институте красной профессуры (учебное заведение ЦК ВКП(б), созданное в 1921 году, для подготовки преподавателей высших учебных заведений, которые могли бы работать в условиях социалистической системы. — Прим. ред.) было специальное историческое отделение, где готовили специалистов по истории. Поэтому я бы не стал говорить, что совсем истории не было, а другое дело, то, на каком положении она находилась.Во многом эта ситуация была обусловлена очень просто: когда большевики пришли к власти, то на всю предыдущую профессуру они смотрели как на проводников враждебной идеологии. В дореволюционной России все преподаватели давали присягу императору и читали курсы, которые с точки зрения большевиков являлись шовинистическими, колониалистскими, панславистскими. Соответственно, преподавать студентам эти учёные старой школы не могли. Но при этом в Институте красной профессуры (учебное заведение ЦК ВКП(б), созданное в 1921 году, для подготовки преподавателей высших учебных заведений, которые могли бы работать в условиях социалистической системы. — Прим. ред.) было специальное историческое отделение, где готовили специалистов по истории. Поэтому я бы не стал говорить, что совсем истории не было, а другое дело, то, на каком положении она находилась.

Надо ещё учитывать то, что 1920-е годы — эпоха глобальных экспериментов. Была общая идея отказаться от дореволюционной исторической школы, переформатировав принцип историзма.

Почему же в 1930-е годы было принято решение вернуться к традиционной исторической школе?

Отвечая на этот вопрос, можно проследить процесс превращения Советского Союза в «нормальное государство», в том смысле, что до этого СССР был, скорее, большим революционный проектом. Предполагалось, что через какое-то время Советский союз станет прообразом мировой республики Советов, революция победит во всём мире и прочее. Но в течении 1920-х годов Иосиф Виссарионович укреплял свою позицию в партии, вычищая оппозицию, и становилось понятно, что мировой революции не будет. В добавок к этому случается военная тревога 1927 года, (кризис советско-британских отношений, который привёл к тому, что советская власть объявила военную тревогу и начала мобилизацию войск для подготовки страны к возможным военным действиям против буржуазных стран. — Прим. ред.) и у граждан усиливается психология осаждённой крепости. Ещё были живы воспоминания об интервенции стран Антанты и считалось, что она может повториться. Чувствовалась необходимость крепить единство.

В этой ситуации Иосиф Виссарионович не нашёл ничего лучше, чем переформатировать идеологемы: теперь вместо ориентации на внешнего потребителя с идеей мировой революции, появились новые идеологические формы, направленные внутрь страны — советский народ и советский патриотизм. Для формирования новых нарративов нужна история, но не инновационная, а традиционная.

Обозначавшийся консервативный поворот требовал собственного пантеона героев. До этого была попытка сделать революционный пантеон, но проблема современных героев была в том, что они часто выходили в тираж и было непонятно, как работать с этими персоналиями. А, например, с Петром I всё было более-менее ясно. К тому времени уже витал в публичном пространстве образ первого русского императора, как большевика на троне. И в начале 1930-х годов происходит ситуация, когда молодое революционное государство начинает выстраивать континуитет с историческим прошлым и признаёт себя наследником лучших, некогда ей же самой отрицаемых, традиций.

Триада самодержцев служит стране Советов

Вы сказали про пантеон героев. Известна триада русских правителей: Александр Невский, Иван Грозный и Пётр I, которые были подняты на флаги советской пропаганды. По какому принципу были выбраны эти личности?

С Петром I более-менее ясно. Всё-таки он был очень плотно вписан ещё в мифологию династии Романовых, как прогрессивный деятель. Советская пропаганда и позаимствовала этот образ великого правителя. Так же что-то черпалось у классиков марксизма – ленинизма. Например, у Карла Маркса была эта идея, что Пётр I варварскими методами сделал варварскую Россию современной страной, почему бы не использовать этот образ. И у Ленина имелось много позитивных высказываний о Петре. В этом смысле личность царя была уже освоенным ресурсом и изобретать ничего не пришлось.

Ближе к концу 1930-х годов новацией оказывается Иван Грозный. До революции он обозначается как персонаж негативный, его нет даже на памятнике тысячелетия России. Иосиф Виссарионович возвращает его в формат выдающегося исторического деятеля. Ему в этом помогла книжка Роберта Юрьевича Виппера — дореволюционного историка, который в 1922 году написал работу, посвящённую Ивану Грозному. Пафос этой книги заключался в том, что Иван Грозный на самом деле — прогрессивный деятель и при нём Россия стало европейской державой. Потихоньку личность царя начинают вытаскивать, также созданию канона поспособствовал фильм Сергея Эйзенштейна.

Кадр из фильма «Иван Грозный» 1945 г. реж. Сергей Эйзенштейн

Александр Невский — это уже история про борьбу с германским нацизмом. Стоит понимать, что для Советского Союза 1930-х годов фашизм – это главный антагонист. Считалось, что после Великой депрессии буржуазный мир катится в пропасть. Но перед этим он должен максимально агрессивно себя вести. В этом смысле фашизм рассматривался как самая опасная стадия капитализма. В этом смысле одноимённый фильм про великого князя рассматривался как оборонный фильм, но на историческом материале.

Традиции исторической науки до революции 1917 года и её перерождение в 1930-х годах

Вернёмся в 1917 год. Что же было с русской исторической школой перед революцией? На каком уровне были исторические исследования в русских университетах?

На прекрасном уровне. Другое дело, что историческое знание было довольно тесно вплетено в политический контекст. Почему у нас бурно развивалась византинистика? Императорские власти имели претензии на наследие Константинополя. Поэтому выделялись часы, ставки в университетах, что, кстати, искренне возмущало специалистов по всеобщей истории, которые считались проводниками западнической версии. Также было хорошо развито славяноведение, подпитывавшееся панславистскими идеями. Очень было развито направление изучения крестьянства и сельского хозяйства по понятным причинам. Мы — страна, где крестьянский вопрос является одной из самых болевых точек.

С историей у нас всё было очень хорошо. Наша наука была вполне конкурентной в Европе, но большевиков она не устраивала.

Получается, что до революции у нас процветала прекрасная классическая традиция, затем господствовать стала левая модернистская идеология, которая предала забвению всех историков старого времени?

Не всех. На самом деле, куда же их было всех девать. Проблема старых специалистов никуда не делась, а других, новых, просто нет. Михаил Николаевич Покровский (историк-марксист, главный идеолог нового подхода в истории. Выступал за отказ от систематического исторического образования. — Прим. ред.) не мог отвечать за всё. Большинство специалистов остались в стране и продолжали работать, их просто до студентов не допускали, хотя иногда приходилось. В том же Институте красной профессуры не могут все курсы прочитать проверенные большевистские историки. Просто не было специалистов.

Историк-марксист Михаил Николаевич Покровский

То есть среди дореволюционной профессуры «старой школы» процветал конформизм?

Человек вообще существо конформистское. Дело в том, что с большевиками, конечно, особо никто работать не хотел, но здесь имелось два момента. Все думали, что они долго не протянут, но когда выяснилось, что вполне себе советская власть установилась, то тут сработали несколько механизмов. С одной стороны, конформизм, опыт взаимодействия с властью, который был ещё до революции: можно не любить монархию, но ты всё равно работаешь в системе. С другой стороны, было важно служение науке и обществу. То есть логика была такая: «Если мы уйдём, то кто останется? Вот эти с маузерами?» И в этом смысле учёные «старой школы» рассматривали себя в качестве носителя остатков культуры, которые ещё сохранились. И, несмотря на всё, она действительно сохранились. Когда в 1930-е годы начался консервативный поворот, то эти люди с дореволюционным стажем, и нередко дворянским бэкграундом, оказались самыми подходящими. Они могли прочитать академический курс, не увлекаясь новациями. Надо было просто добавить в их лекции цитаты из Сталина, Маркса и Энгельса, и вот вам готов советский историк нового формата. Понятно одно, что Великая Отечественная война примирила многих. Ну и к тому же другой власти не было, а жить как-то надо. Те, кому было совсем невмоготу, эмигрировали. Но историк, он же человек привязанный к предмету своего изучения.

История на службе государства

В своей монографии «Полезное прошлое» вы писали, что не только тоталитарные режимы используют историю как способ легитимации власти, это характерно и для самых демократических режимов. По вашему мнению, возможны ли в нашем мире абсолютно независимые исторические исследования, на которых не повлияло бы ничто извне?

Историк всегда является частью культурного, политического и социального контекста, в котором он действует. Не получится считать себя Пименом, который бесстрастно пишет летопись. Знания об истории — это всегда некий ответ на современность. Итальянский философ Бенедетто Кроучи считал, что не существует никакой истории, кроме современной. Это, конечно, идёт вразрез с классическим принципом, но подразумевает, что мы пишем историю, отвечая на вопросы, заданные из современности. Есть много методики, как нивелировать этот слом фокуса в исследованиях и максимально погрузиться в эпоху, но, в принципе, Кроучи был прав. Вся история исторического знания демонстрирует, что это — бесконечный процесс переосмысления. Это абсолютно нормально.

Когда мы говорим об объективной истории, у нас представления о ней будто из XIX века. Например, вот есть объект — стол. Он нерушимый. Но если мы возьмём теорию относительности, то там всё относительно и зависит от ракурса. Это не значит, что это необъективно, ваши знания меняются в зависимости от контекста.

Интерес к истории — нормальная человеческая особенность. Мы, историки, обслуживаем человеческую потребность в знании прошлого. Ретроспективная информация требуется человеку как осознанному существу.

При этом мы, историки, тоже перешли на многоуровневое историческое знание. У нас есть исследование исторической политики или исторической памяти. Мы рассматриваем, как история инструментализируется, превращается в политическое высказывание.

История, в которой не проговариваются проблемные точки, очень тяжело проживает критику, и создаётся слабый нарратив. Ярким примером служит эпоха перестройки в СССР. У нас имелась официальная история, являвшаяся слабым нарративом, который никогда не подвергался критике. Когда начались критические высказывания, оказалось, что профессиональные историки не готовы к дискуссии. Всегда лучше сложное историческое сознание в обществе, где имеется плюрализм. Политика в истории будет всегда, но наша наука — это социальная практика и в ней должно быть множество подходов.

• Интервью