Русские в Японии – тема столь же трудная для освещения, сколь и интересная. Взгляд историка немедленно «разбегается» по отдельным лицам и биографиям, выхватывая те или иные зарисовки характеров и судеб.  В Японии нас никогда не было много.

Вплоть до распада СССР и совпавшего по времени начала мирового «миграционного бума», максимальное число россиян в Японии приходилось на эпоху 1920-30-х годов, когда словосочетание «русский эмигрант» стало на время нарицательным понятием. Русским эмигрантам удалось стать в Японии заметным явлением, далеко выйдя за рамки их численной пропорции по отношению к коренному населению страны.

Первые месяцы после Февральской революции и последовавшей за ней политической амнистии были отмечены резким увеличением числа транзитных пассажиров с российским гражданством, следовавших через Японию в западном направлении. Вскоре, однако, в Японии начинают появляться и первые «беженцы на Восток», численность которых растёт с конца 1918 года, после участившихся поражений колчаковской армии и по мере приближения красных частей к Владивостоку. В тот момент эмигранты из России практически не рассматривали Японию как конечный пункт своих странствий, направляясь в основном в Америку, Австралию и даже через кругосветное путешествие в Европу. Экзотическая романтика «страны гейш и хризантем» мало ассоциировалась для беженцев с местом, где можно было обосноваться надолго; кроме того, играли свою роль культурные различия, языковой барьер и многое другое.

Достоверно выявить динамику численности российских эмигрантов в Японии сегодня непросто. Причины – попытки произвольной смены эмигрантами гражданства, стремление их уклоняться от официальной регистрации во избежание возможных репрессий и высылки из страны и т.д. Так, например, выходцы из западных губерний Российской империи зачастую предпочитали именовать себя за рубежом «поляками»; верующие мусульмане называли себя «татарами», а иногда – «турками»; исповедующие иудаизм евреи именовали себя то «евреями», то «иудеями» (по-японски эти слова звучат одинаково). В представлении неискушённой в этих тонкостях японской администрации все они были «русскими» или «белыми русскими» – в противоположность «красным русским», то есть большевикам, что порождало дополнительную неразбериху. Отсюда – многочисленные разночтения в цифрах: например, по позднейшим данным «Ассоциации евреев-выходцев с Дальнего Востока», только еврейских беженцев в Японии в 1917–1918 годах насчитывалось до 5000 человек, что как минимум вдвое завышает реальные показатели.

В середине 1920-х годов в Японии одновременно находились несколько тысяч эмигрантов из России, ставших с января 1925 года «лицами без гражданства»: Япония признала советское правительство, что аннулировало официальный статус всех представителей царской России. Основная масса эмигрантов равномерно расселилась в крупных портовых городах, где было легче найти работу и существовали большие компактные поселения иностранцев. Благодаря этому здесь было легче устроиться и адаптироваться к новой культурно-языковой среде.

Так много иностранцев в течение короткого срока никогда не прибывало в Японию. На какое-то время русские стали здесь самым многочисленным национальным меньшинством – факт сам по себе исключительный. Вместе с тем их количество несопоставимо с численностью русских эмигрантов, нашедших приют в европейских странах и соседнем Китае, где только в Харбине к началу 1920-х русских насчитывалось более 100 тысяч. Тому были свои причины, и среди них, прежде всего, географический фактор: островное положение Японии позволяло местным властям обеспечить более строгий контроль за нежелательной иммиграцией. Эффективно сработали и меры японского правительства: боясь неконтролируемого въезда в страну иностранцев, оно ещё в феврале 1920 года ввело так называемую «систему предъявления наличных денег». Каждый прибывавший в Японию иностранец, при отсутствии у него японского гаранта, должен был подтвердить таможенным властям наличие денежной суммы, эквивалентной 1500 японским иенам. Далеко не каждый потенциальный иммигрант (тем более беженец) обладал такой суммой. Кроме того, как отмечал сотрудник российского посольства Д.И. Абрикосов, «русские отчего-то чувствуют себя в Китае уютнее», чем в Японии.

В истории русской колонии в Японии можно выделить три этапа формирования, «три волны» эмиграции (речь здесь идёт только о Японии, поэтому заметим, что эта периодизация никак не связана с общеизвестными тремя волнами русской эмиграции ХХ века):

1. конец 1917-го – первая половина 1923 года;
2. вторая половина 1923-го – конец 1930-х годов;
3. сентябрь 1945-го – середина 1950-х годов.

Водоразделом между первым и вторым этапами стало Великое Кантонское землетрясение 1923 года, между вторым и третьим – Вторая мировая война. В целом, основная масса беженцев, сформировавших эмигрантскую колонию в Японии, относится ко «второй волне» эмиграции, к тем, кто прибыл в эту страну начиная с конца 1923 года.

Катастрофа 1 сентября 1923 года разделила русскую эмиграцию на «до» и «после» землетрясения. «Первую волну» представляли люди, случайно попавшие на Дальний Восток, не приспособленные к жизни в чуждой среде и не планировавшие там осесть. Среди них было много чиновников, отставных генералов, министров различных сибирских правительств и просто горожан и крестьян, сбитых с толку происходящим в России, растерявшихся в чужой стране. Землетрясение стало для них толчком к продолжению бегства. По свидетельству Д.И. Абрикосова, участника этих событий, мало кто из эмигрантов, переживших землетрясение, остался в Японии, не сделав попытку уехать. Основным пунктом, куда из Токио и Иокогамы вывозили уцелевших, стал город Кобе, где много лет существовала многочисленная колония иностранцев, а местная инфраструктура позволяла разместить на непродолжительное время большое число людей.

Сборы средств на оказание помощи беженцам, как сообщал в отчете Совету послов в Париже Д.И. Абрикосов, «превзошли все ожидания». В дополнение к 30 000 иен, направленным из средств посольства и российского военного агента на оказание немедленной помощи пострадавшим русским, Комитет в Кобе выделил на эту же цель сначала 10 000 иен, потом ещё 25 000 иен; японское благотворительное общество в Кобе пожертвовало 25 000 иен на организацию выезда русских из Японии. Такую же сумму и на ту же цель передал местный губернатор, заинтересованный в скорейшей отправке беженцев. За исключением средств, выделенных посольством и военным агентом, все деньги расходовались под строгим контролем Комитета. На них русские эмигранты размещались в Кобе в специально снятых помещениях, а позже постепенно эвакуировались из Японии. Всего же Комитетом по оказанию помощи уже к 30 сентября было собрано 300 674 иены.

Землетрясение 1923 года во многом определило и последующее формирование «лица» местной русской диаспоры, её социальный и профессиональный состав. Те немногие эмигранты, кто предпочёл остаться после землетрясения в Японии, в основном представители «второй волны», отличались от своих предшественников. Это были представители низших сословий бывшей Российской империи, купцы, сибирские крестьяне, торговцы, бывшие солдаты, осевшие в Маньчжурии и Владивостоке после разгрома колчаковцев, местные жители Приморья, стремящиеся уйти от надвинувшейся «красной опасности». Среди этих беженцев были и «мигрирующие лица»: сохраняя свои позиции в Маньчжурии и Приморье, они готовились к возможной срочной эвакуации, переводили за рубеж капиталы, открывали в Японии филиалы своих фирм. Возросло и число эмигрантов, избравших Японию конечной точкой своих странствий.

В отличие от представителей «первой волны», эти люди были инициативны, обладали реальной профессией и в большинстве своем имели конкретные планы относительно своей будущей жизни в Японии. Они быстро освоились на чужой земле, выучили язык и начали отвоёвывать свою нишу в тогдашнем японском обществе. Многие к моменту переезда в Японию уже имели опыт эмигрантской жизни в Китае и Америке. Нередко приезд их в Японию был вызван расширением деятельности небольших местных торговых компаний, в том числе и с русскими владельцами, давно живущими в Японии, которые нуждались в дешёвой рабочей силе. Выписанные ими из Харбина бродячие русские торговцы, ходившие по Японии нагруженными разной мелкой галантереей, отрезами материи и другими товарами, ставили в тупик местную полицию, не готовую к появлению такого рода иностранцев, – за ними трудно было установить полагающуюся в таких случаях слежку.

Русское посольство в Токио с самого начала относилось к таким соотечественникам с большой осторожностью. Выдвигалось соображение о том, что они, «...приезжая сюда на свой риск и страх, никак не могут считаться русскими беженцами, коих судьба забросила в Японию», и, следовательно, не нуждаются в поддержке и защите со стороны посольства. Многие из эмигрантов «второй волны» в дальнейшем сумели не только врасти в японское общество, но и добиться в нем достаточно высокого положения.

К «третьей волне» относятся те эмигранты, кто прибыл в Японию после окончания Второй мировой войны в связи с «покраснением» Китая и угрозой насильственной депортации тамошних «белых русских» в СССР. Но из-за того, что Япония в 1945–1952 годах была оккупирована американскими вой-сками, въезд в страну был ограничен оккупационными властями, фактически сведён к узкому кругу лиц, чьи родственники (японцы или иностранцы) ранее уже там проживали. По этой причине «третья волна» эмиграции была самой малочисленной и не оказала заметного влияния на состав русской диаспоры в Японии.

Большинству эмигрантов пришлось сменить прежнюю специальность, исходя из конкретных потребностей местного рынка товаров и услуг, и при этом опираться исключительно на собственные силы. Ведь в Японии, в отличие от Европы и США, отсутствовали благотворительные общественные фонды или подобные им организации. Не было здесь ни значительной старой русской диаспоры, ни сколько-нибудь влиятельной прорусски настроенной элиты в местной администрации (как, например, в Югославии и Чехословакии), ни правительственной заинтересованности в делах эмиграции (как во Франции). Географическая удалённость Японии от основных эмигрантских центров (за исключением Харбина) также лишала эмигрантов внешней поддержки. В итоге эмигранты переходили от своих привычных занятий к предпринимательству и с течением времени начали играть важную роль в деловой жизни страны, заслужив признание и уважение местного населения.

К характеристике русской диаспоры в Японии в полной мере относятся слова великого князя Александра Михайловича, сказанные им в целом о русской эмиграции в начале 1930-х годов, когда основная часть беженцев уже прочно осела в приютивших их странах: «В общем и целом, они неплохо устроились – для народа, известного своей непредприимчивостью и неповоротливостью. Англичане или американцы едва ли достигли бы большего, если бы довелось им пройти через подобные лишения и невзгоды... Смогли бы они (представители других наций. – П.П.) найти себе место в чужой стране, выучить её язык, вынести насмешки и унижения, начать новую жизнь?».

Российские эмигранты сыграли свою роль в бурно идущем в те годы процессе вестернизации Японии. Фигура иностранца с узлом материи на спине, едущего на велосипеде или бредущего по дороге от одной деревни к другой, в котором безошибочно узнавали одного из «белых русских», на какое-то время стала неотъемлемой чертой пейзажа всей японской провинции, от Хоккайдо до Кюсю. Такая торговля вразнос, через которую прошли многие беженцы, способствовала и общему их знакомству с Японией, и накоплению первичного капитала для собственного дела. Большинство эмигрантов проходили через стандартные этапы: торговля вразнос, кустарное производство в арендуемой лавке, открытие своего магазина, переход к фабричному производству. Некоторые сумели со временем внедриться на японский рынок. Среди отраслей их занятости преобладали создание предприятий по производству европейских сладостей, открытие ресторанов русской кухни, посредническая торговля.

Интересно, что наиболее преуспели русские эмигранты в производстве «сладкой» продукции. В стране выпускали тогда простейшие виды конфет, не удовлетворявшие растущий спрос на высокосортный штучный товар. Это и дало шанс эмигрантам при небольшом расходе сырья успешно конкурировать с местными производителями. Авторитет российских кондитеров был в мире высок, и понятие «романовский шоколад» – по имени династии Романовых – прочно вошло с тех пор в быт японцев. Сосредоточение эмигрантов-предпринимателей в крупных портовых городах облегчало получение ими привозного сырья и гарантировало сбыт товара.

Во многом благодаря русским эмигрантам в этот период закладывались основы культурного явления под названием «Хансинский модернизм» – по названию района Хансин, включающего в себя Осаку и Кобе. До сих пор в Японии живут и работают ученики преподавателей музыки из России, пианистов и скрипачей, других талантливых педагогов. Выходцы из России стояли и у истоков зарождения музыкального театра «Такарадзука кагэкидан» – драматического мюзик-холла, где и мужские, и женские роли исполняют женщины-актрисы, – в городе Такарадзука, расположенном неподалеку от Кобе.

Примечательны и проблемы взаимодействия между российскими и японскими предпринимателями в сфере бизнеса, опыт создания ими смешанных акционерных компаний. Зачастую эмигранты терпели фиаско в своих попытках наладить сотрудничество с японскими партнёрами. Как писал об этом Д.И. Абрикосов, «попав в руки бессовестных японских дельцов, они со временем теряли свое состояние и “ноу-хау” на производство своей продукции». Так случилось в середине 1930-х с двумя преуспевавшими русским предпринимателями, Фёдором Морозовым и Макаром Гончаровым, «отцами японского шоколада». Их дальнейшая жизнь заметно различается: Ф. Морозов нашёл силы начать всё заново и восстановил кондитерское производство под другим названием, навсегда отказавшись от акционерной формы организации капитала. М. Гончарову это сделать не удалось, и, полностью передав все дела японскому партнеру, он покинул пределы Японии.

Как правило, русские эмигранты, попадая в новую страну и едва окрепнув, сразу же стремились к созданию каких-либо культурных центров, православных церквей и школ. Так, на собранные с их участием деньги был восстановлен Токийский православный собор, построенный еще в 1891 году, разрушенный землетрясением 1923 года, широко известный и сейчас под именем «Николай-до» – в честь первосвященника архиепископа Николая. Токийский собор играл особую роль в жизни всей русской православной колонии в Японии, и факт его восстановления уже к 1929 году был очень важен.

Для поднятия духа русских беженцев, начиная с 1924 года, стали проводиться регулярные гастроли артистов русских театров из Харбина и Шанхая. Большим событием для русской колонии стали выступления Ф.И. Шаляпина, прибывшего в Японию в сопровождении дочери в 1936 году и давшего в Токио и Кобе несколько концертов.

В конце 1930-х – начале 1940-х годов, уже после начала войны Японии с США, у некоторых эмигрантов в Кобе неожиданно появился новый источник дохода – киносъёмки. В Японии стали выпускать подчёркнуто пропагандистские фильмы, призванные поднять боевой дух населения в условиях, когда военная обстановка становилась все мрачнее. (Интересно, что именно с таких работ начинал свою творческую биографию знаменитый режиссер А. Куросава.) Для изображения неприятеля понадобились «иностранные» лица; роли могли быть самые разные, вплоть до изображения президента США. История, как это часто бывает, повторилась «с обратным знаком»: во время Русско-японской войны 1904–1905 годов американским и английским китобоям, заходившим в Кобе, случалось изображать русских солдат и офицеров в уличных театральных постановках; теперь же русские стали играть роль «врагов-янки».

В годы Второй мировой войны русские эмигранты терпели лишения наравне с японцами. По мере того как Япония начала терпеть поражения в войне, положение иностранцев ухудшалось. Русские эмигранты изначально не рассматривались японскими властями как «опасный элемент» и в основном оставались на свободе, но передвижение их было ограничено несколькими милями от места жительства, а на прочие поездки требовалось разрешение, получить которое было трудно. Многие эмигранты потеряли работу в самом начале войны. После войны многие русские в Японии были задействованы американской администрацией в качестве переводчиков. В это же время активизировалась деятельность советского посольства, штат которого вырос с полутора десятков человек до нескольких сотен. История русской эмигрантской колонии в Японии в её самостоятельном виде завершилась к концу 1950-х годов.

Русская диаспора в Японии, несмотря на свою малочисленность, сумела стать заметным явлением в экономической и общественной жизни страны. Эмигранты здесь могли рассчитывать только на собственные силы и способности. И добились успеха, обрели имя и известность, проявив при этом мужество и способности к созиданию.

Пётр Подалко,
доктор исторических наук,
Университет Аояма Гакуин, Токио

Источники:

1. Правда, присутствие более чем 70 тысяч иностранных солдат во внутренних российских губерниях (а именно столько японских войск находилось в Сибири и на Дальнем Востоке в период интервенции 1918–1922 годов) – явление для России небывалое со времен войны с Наполеоном, так что «ирония истории» коснулась здесь обеих сторон.
2. Курс иены составлял 0,8 доллара США за 1 иену.
3. См.: Revelations of а Russian Diplomat, Memoirs of Dmitrii I. Abrikossow. Washington University Press, Seattle, 1964. P. 294.
4. По материалам из архива автора. – П.Подалко.
5. Великий князь Александр Михайлович. Воспоминания. Две книги в одном томе. М.: Захаров, 1999. С. 370–371.
6. См.: Lensen G.A. (ed.) White Russians In Wartime Japan: Leaves from the Diary of Dmitri Abrikossow. // Russian Review № 25, July, 1966. P. 276–277.