Из Новолеушковской мы выступили рано утром [27 февраля / 12 марта 1918 года. — Р. Г.], едва начался рассвет, и почти тот же час подошли к переезду через железную дорогу. Здесь мы, то есть наша рота, задержалась, так как пропускала вперёд обоз, повозки с ранеными и два орудия. Когда все прошли, а орудия установились на лужайке за переездом, перешли и мы, и роту рассыпали в направлении нашего пути. Рассвело.

Даже трудно описать детально этот первый бой после Лежанки. Трудно, потому что, начиная с поступления в полк, время летело так быстро, что, право, невозможно было остановить своё внимание на чём-либо. Что мы ели, где мы спали, кто распоряжался, какая обстановка, всё шло и менялось так стремительно, что только тут, у железной дороги, я мог уже разобраться в обстановке. Нам сказали, а кто — не помню, что на нас движется бронированный поезд и посланы разъезды взорвать путь перед ним и сзади него. Армия идёт в Старолеушковскую, мы, 1-й офицерский полк в арьергарде, и в самом хвосте наша рота.

Рядом со мной стоял юный поручик — артиллерист. На него страшно было смотреть: он дрожал до такой степени, что зубы громко лязгали. Говорить он не мог. Я уже заметил, что вдали, почти на горизонте, показался дым от паровоза, и не прошло и минуты, как вдали бахнуло, зашелестел и заскрипел снаряд над головой и сзади раздался взрыв, не то шрапнели на удар, не то гранаты. Артиллериста подбросило так, что я даже ухватил его за рукав, думал упадёт.

— Ну можно ли так волноваться? — попробовал я успокоить его, — а ещё артиллерист!

— Да я не боюсь… Холодно-о-о… продрог… — защёлкал он зубами.

Тут только я увидел, что он был одет в летнее офицерское пальто, с золотыми погонами, шашкой и револьвером.

— Что же вы так легко одеты?

— Не-е-е… успел одеться теплее… да и не было во что одеться…

В это время ахнул второй разрыв и молодой, быстро повернувшись, побежал от железной дороги и скрылся за левым флангом роты.

Боялся ли я? Конечно, боялся тоже, но только уже не так, как раньше, когда был сбит с ног разрывом шимозы ещё в Японскую войну, а потом на Ольсивическом плацдарме и под Фердинандовым Носом [название позиций Таврического полка, в годы Первой мировой войны расположенных на юго-западе современной Белоруссии. — Р. Г.] научился по слуху узнавать, что снаряд упадёт далеко в стороне. Там было похуже… Там пришлось два раза быть под барабанным огнём, как немцы называли ураганный огонь артиллерии, да ещё под снарядами такого калибра, что в ямку можно было поставить карточный стол и вокруг него разместить человек 12 игроков, и даже их головы не были бы видны из адовой ямы.

Генерал от инфантерии Л.Г. Корнилов (в центре) среди чинов Корниловского ударного полка. Первый слева от него — штабс-капитан В.М. Заремба; второй слева — командир полка, полковник М.О. Неженцев. Ростов-на-Дону. Январь 1918 года

А здесь? Поезд дал ещё несколько выстрелов, а когда наши два орудия послали ему свой гостинец, он задымил и задним ходом скрылся за дальним поворотом. Очевидно, посланные разъезды не могли взорвать путь позади поезда. Как только поезд скрылся, нам было приказано двигаться.

Вот тут-то узнал, что такое пехотный рядовой. Шли мы сдвоенными рядами. Слева от меня шёл пресимпатичный парень, не то серб, не то чехословак, Славко, как он назвал себя. Он не умолкал ни на минуту, рассказывая, как попал в плен, как удирал от большевиков, как попал к добровольцам, что видел, что пережил. Его болтовня помогла перенести тяжесть этого долгого перехода. Справа от меня шёл [В.С.] Арендт. Ухабы и неровности дороги толкали нас то друг на друга, то в сторону, и этим усугубляли неприятность пешего хождения. Винтовка давила то на одно, то на другое плечо. Набитая запасным бельём и охотничьими сапогами вещевая сумка топырилась и болталась около левого бедра. В правом кармане болтался наган, в левом кармане штанов давил на ногу браунинг. Подсумки с патронами тянули пояс вниз. Патронташ через плечо старался спуститься к вещевой сумке, и его всё время нужно было передвигать на место. Правая рука ныла, держа приклад винтовки, слава Богу не пехотной, а кавалерийской.

Дул ветер, было холодно. Я надвинул папаху на самые уши и поднял воротник. И вот таким чучелом гороховым, обвешанным со всех сторон амуницией, нужно было шагать и шагать. На малых привалах все сразу валились на землю. Самое горшее этих привалов была необходимость бежать «до ветру», наспех стаскивать с себя, что успеешь стащить, а потом заправлять одежду, запоясываться, заправляться, и отдых кратковременный обращался в форменную пытку, ещё худшую, если потом приходилось бегом догонять свою роту.

Хорошо служить в солдатах,
Впрочем, очень чижало…
невольно вспоминая и солдатскую песенку, ещё времён 4-го сапёрного батальона, где сапёры тащили ещё, окромя всего, лопаты, всякий сапёрный «струмент» и особенно ненавистные кирко-мотыги, тяжёлые как ведро с водой.

От непривычки невыносимо ныли и болели плечи и особенно спина и шея. На больших привалах некоторые мгновенно засыпали. Счастливцы! Я не мог. Ночью стало особенно холодно, даже подморозило. Вдруг остановка. Что такое? Оказалось, что мост сломан, нельзя провести артиллерию и вызваны сапёры починить его. Слава Богу! Отдых! Все повалились на землю. Абы подольше починяли. Я повалился навзничь на мать сыру землю и заснул как убитый. Вот те и радость пехотная. Даже грозный окрик генерала [С.Л.] Маркова не мог разбудить всех. Многих пришлось буквально расталкивать. Наконец, построились. Все праздновали дрожака, по выражению неугомонного, всегда весёлого и деятельного «рядового» Чирикова, и были рады шагать, чтобы согреться после сна на земле.

Рано утром, в конец истомлённые, пришли в какое-то селение [вероятнее всего, речь идёт о станице Старолеушковской. — Р. Г.]. Пишу какое-то, так как не помню уже какое. Старолеушковскую или иное, разве можно простому солдату знать то, что знает начальство. Наш взвод попал в очень хороший дом. Длинный коридор, по бокам комнаты, большие, удобные.

— Вот-то отдохнём! — подумал я и не успел опомниться, как передо мной предстал ротмистр [А.Е.] Дударов и приказал мне с шестью рядовыми идти в охранение к мельнице. Вывел на двор и показал на ветряную мельницу, стоявшую на отлёте шагов в четырёхстах от дома. Даже поесть не успел, только сбросил вещевой мешок, попросил Арендта присмотреть за ним и вышел на крыльцо. Там уже ожидали меня шесть назначенных в охранение.

— На плечо! — скомандовал я по-казачьи. — Справа рядами шагом марш!

Офицеры посмотрели на меня с удивлением, не по пехотному, мол, командую, а пехотинец. На мне была моя солдатская шинель с золотыми полковничьими погонами 6-го гренадерского Таврического, Его Императорского Высочества Великого князя Михаила Николаевича полка. Пошли. Я впереди, как начальство. Шагов за 300 я увидел, что под мельницей, которая стояла на высоком холмике, специально насыпанном для неё и обложенной камнями, уже стояло человек 10. Блестели штыки. Стояли повозки.

— Цепью! — негромко скомандовал я своим, на всякий случай.

Шагов за 200 до мельницы услышали грозный оклик.

— Кто идёт! Цепь стой!

Я вышел вперёд и заорал что было мочи!

— Первый, офицерский!

И сейчас же увидел на рукавах белеющий череп и кости Корниловского полка. Навстречу мне вышел офицер. Поздоровались.

— Мы стоим здесь ещё со вчерашнего вечера, — сказал он, — и передавать вам пост не можем, нас сменят наши.

— Да сколько вас тут? — спросил я, — на подводах приехали? Рота целая, что ли?

— А вот идёмте! Покажу! Ваших остановите, пусть не подходят!

— Почему?

— Увидите!

Ещё шагов за 50 я увидел, что под скатом холма лежало много людей, человек за 100, один на другом, а подошёл вплотную, увидел с ужасом, что это была груда расстрелянных.

— Что такое? — спросил я. — Почему столько расстрелянных? Кто приказал?

— Никто, сами расстреляли!

— Когда мы вечером заняли это место, к нам сейчас же подошли вот эти, человек 10 сперва, с подводой; ещё издали стали кричать: «Товарищи, что ждёте? Кадети идут!»

щи, что ждёте? Кадети идут!» — Мы сразу поняли, в чём дело! За ними была видна вторая подвода.

— Свои, свои! — закричали мы. «Сволочи кадети идут за нами!» — кричали подходящие. Они шли налегке, ружья сложили на подводе. Подошли вплотную и сразу сомлели, увидав, кто мы. Без словечка стали, куда мы приказали, повернулись спиной по команде, и мы враз прикололи всех.

За ними подошли в таком порядке ещё человек 10 и тоже с подводой. Тоже обомлели… Мы прикололи и их.

— Да почему же? — невольно вскричал я. — Почему не взяли в плен и не отправили в полк?

— Полковник! Разве вы не понимаете, что у нас не было иного выхода. Забрали бы мы эти 10, забрали ещё десяток, потом ещё и ещё. С кем отправлять? Нас самих 10. Куда? Ночь! А эти, если бы были живы, быстро опамятовались, кинулись на нас с голыми руками или бросились бы бежать, подняли тревогу. Нет, вот только так и должно, за ночь и перед рассветом набралось, как видите, больше сотни. Не расстреливали, прикалывали, чтобы шума не было. Теперь день, больше вряд ли придут, а вы идите в полк, доложите, что застава от корниловцев, и не рассказывайте, что видели, не надо… До свидания!

Вернулся назад, доложил, умолчав, конечно, о виденном. И хорошо сделал. Едва успел поесть, как пришло приказание выступать. Бывшие со мной, конечно, разглядели, как было поступлено с большевиками, и, наверно, рассказали об этом, но, очевидно, никто не осудил этот поступок, так как сами-то большевики ещё хуже расправлялись с кадетами, попавшимися им в лапы. Я помню рассказ, что в Лежанке большевики надрезали живот священнику, вытянули кишку, прибили её гвоздями к телеграфному столбу, а затем стали таскать священника вокруг столба, пока все кишки не вымотали.

Как называлась деревня, которую мы прошли — не помню. Видно, большая и богатая. Здесь видел первых убитых на поляне, между мельницей и деревней, их было человек пять. Жители деревни встретили нас со страхом, поспешили угощать, чтобы задобрить, по-видимому, и смотрели на нас буквально с раскрытыми ртами, когда им предложили денег. Видно, что были сбиты совсем с толку рассказами о зверстве «кадетей». Белые разбойники, а не обижают, не грабят, деньги предлагают, ничего не поймёшь, как сказал один старик. Молодых парней не было видно совсем.