Как польский мятеж 1863 года объединил славянофилов и западников

После Венского конгресса 1815 г. под скипетром Романовых оказалась большая часть территории Речи Посполитой, исчезнувшей еще в конце XVIII в. с политической карты Европы. Это были как удерживаемые Польшей в течение нескольких столетий бывшие земли Древней Руси (Правобережная Украина, Белоруссия), так и Литва, и значительная часть собственно «этнографической Польши».

Если последняя «по манию руки» Александра I образовала автономное Царство Польское со своей конституцией, армией и сеймом, то остальные сделались губерниями империи, составившими ее Западный край. Российскому государству было весьма сложно русифицировать эти осколки пусть деградировавшего и расчлененного, но все же великого когда-то государства, обладавшего многовековыми имперскими же традициями, развитой исторической памятью и национальной культурой.

Дело не только в том, что поляки не хотели становиться русскими (от них, в общем, этого и не требовали), а в том, что они продолжали считать земли Западного края своим достоянием. Территория, которую русские, в свою очередь, воспринимали как колыбель собственной государственности и культуры, была для поляков важнейшим геополитическим трофеем, обеспечившим золотой век Речи Посполитой. Идея восстановления Польши «в границах 1772 года», т. е. до всех ее разделов, – с восточной границей по линии Смоленск – Киев, прочно владела умами практически всей польской социальной и интеллектуальной элиты.

При внешнем безумии этой польской мечты нельзя сказать, чтобы под ней не было никакой реальной почвы. Поляки в Российской империи имели большие социально-политические ресурсы. В начале 1860-х гг. в Юго-Западном крае (Подольская, Волынская и Киевская губернии) «даже начальниками канцелярий губернаторов… часто служили поляки, порой делавшие своим подчиненным выговоры за незнание польского языка, на котором большинство чиновников и общалось между собой» (А. И. Миллер). В Виленской и Гродненской губерниях среди старших чиновников православные составляли менее 15 %, а в «низшем слое» и того меньше. Но еще важнее было то, что практически вся социальная верхушка Западного края – шляхта – была либо польской, либо полонизированной. Несмотря на незначительное число по отношению к общей массе населения (максимум 5 %), ее представители являлись главными землевладельцами и культуртрегерами этих мест, а украинцы и белорусы (которые воспринимались русскими как ветви единой русской нации) – бесправными и безземельными «хлопами». Католики в начале 1860-х гг. составляли в Северо-Западном крае (Белоруссия и Литва) 94 %, а в Юго-Западном (Правобережная Украина) – 90 % всех землевладельцев. «Что такое Западный край? – писал один из вождей польского революционного движения, капитан российского Генерального штаба С. И. Сераковский. – Высший и средний класс в нем представляют поляки или, говоря точнее, литовцы и русины, принявшие добровольно польский язык, польские стремления, одним словом, польскую цивилизацию. Все, что думает об общественных делах, все, что читает и пишет в Западном крае, – все это совершенно польское».

Нерешенность польского вопроса в Западном крае являлась прямым следствием особенностей Российской империи, которая «не была национальным государством русских, а представляла собой самодержавно-династическую сословную многонациональную империю» (А. Каппелер). Польская аристократия стала одной из неотъемлемых частей этого сложного социума, значительной и в количественном, и в качественном отношении. В конце 1850-х гг. польское шляхетство (т. е. дворянство) составляло более половины всего потомственного российского дворянства. Поляки занимали видное место не только в администрации западных окраин, но и в высшей бюрократии: их доля среди чиновников центрального аппарата достигала 6 %.

В рамках сословной империи борьба с поляками в Западном крае, по сути, была борьбой с их дворянской корпорацией, а следовательно, подразумевала опору на местное крестьянство и подрывала сами основы российской монархии. Поэтому русификаторский пыл немногочисленных бюрократов – русских националистов постоянно сталкивался с гораздо более распространенной компромиссной линией в отношении польской аристократии, которой отдавало предпочтение и большинство российских самодержцев. Военный министр Д. А. Милютин сетовал, что до 1863 г. «правительство наше не только не принимало мер для противодействия польской работе в Западном крае, но даже помогало ей в некоторых отношениях, вследствие ложной системы покровительства польской аристократии, составляющей будто бы консервативный элемент в крае, опору самодержавия! Система эта заставляла местные власти оказывать польским помещикам поддержку против крестьян и часто принимать очень крутые меры в случаях вопиющей несправедливости и притеснений со стороны первых. Чрез это угнетенное, забитое крестьянское население, разумеется, отдавалось вполне в руки польских панов и дворовой их челяди».

Военный министр Д. А. Милютин. Гравюра П. Ф. Бореля. 1865 г.

Первый раз поляки попытались вернуть себе независимость в ноябре 1830 г. После подавления мятежа в 1831 г. царство Польское лишилось своей автономии и там установился жесткий режим наместничества И. Ф. Паскевича. При этом никаких значимых мер по русификации Западного края проведено не было. С 1856 г. Александр II в преддверии будущих реформ снова попытался установить компромисс с польской шляхтой, сделав ей ряд уступок, в частности объявил амнистию участникам Ноябрьского восстания. Дело шло к восстановлению автономии, чему сочувствовало и подавляющее большинство русского общества. К этому склонялись не только либералы, но и консерваторы. Так, историк, публицист и издатель М. П. Погодин видел «необходимость и пользу для самой России в существовании самобытного государственного польского центра, который бы оттянул к себе все польское из русских областей». Таким образом, проект Погодина предполагал одновременную с автономизацией царства Польского русификацию Западного края, что не входило в планы правительства, а уж тем более польских националистов.

Поляки восприняли политику уступок как признак слабости. По свидетельству современника, население Варшавы «держало себя вызывающим образом: гневные взоры и угрозы посылались вслед русским военным патрулям… на каждом шагу попадались процессии, производившие странное впечатление, а в костелах духовные проповеди завершались распеванием революционных гимнов». Уже с июля 1860 г. в Варшаве начали проходить антиправительственные манифестации, на которые местная администрация не знала, как реагировать. При столкновении демонстрантов с войсками появились первые жертвы с обеих сторон. Оживилось шляхетство Западного края: в 1862 г. подольское дворянское собрание выступило с обращением к властям о присоединении губернии к царству Польскому. Революционное польское подполье начало подготовку к новому восстанию.

В полночь с 10 на 11 января 1863 г. на русские гарнизоны в польских губерниях были совершены одновременные нападения, в результате которых погибли 1 полковник и 28 солдат. Повстанцы развернули партизанскую войну, вскоре она распространилась и на Западный край. В городах жертвами польского террора стали около 600 человек. Это были не только русские солдаты, но и местные жители, в том числе поляки, отказавшиеся поддерживать инсургентов. Январское восстание проходило под лозунгом «восстановления Польши в границах 1772 года», о чем было официально объявлено в декрете от 10 июня 1863 г. правительства мятежников – Жонда народового. Уже в марте 1863 г. с нотой в защиту поляков выступила Англия, в апреле к ней присоединились Франция и Австрия, позднее в более мягкой форме пропольскую позицию выразили Испания, Швеция, Италия, Нидерланды, Дания, Португалия и Турция – Россия оказалась на грани политической изоляции. Поляки всерьез надеялись на французскую интервенцию, русские же всерьез ее опасались.

Социальная база повстанцев была невелика – шляхта, духовенство, частично средний класс. Они не нашли поддержки со стороны западнорусских и литовских крестьян, которые всей душой ненавидели своих панов. Даже польское крестьянство в целом не примкнуло к движению, ибо его шляхетская аграрная программа сулила им гораздо меньше, чем земельная реформа, проводимая царским правительством. Налицо был социальный раскол между шляхтой и хлопами, довольно скоро переросший в вооруженную борьбу. Крестьяне Витебской губернии разгромили несколько отрядов польских мятежников и около 20 шляхетских имений, крестьяне Минской губернии самостоятельно выбили поляков из села Новосёлки Игуменского уезда. В деревне Соловьёвка Радомышльского уезда Киевской губернии польский отряд был полностью перебит крестьянами, действовавшими исключительно топорами и кольями. Крестьяне-старообрядцы Динабургского уезда Витебской губернии не дали мятежникам отбить русский транспорт с оружием и захватили в плен их предводителя – графа Леона Плятера.

Однако крестьянская активность вызвала опасения как у администрации Северо-Западного края, так и у многих влиятельных представителей петербургской бюрократии. Вожаки динабургских старообрядцев оказались в тюрьме, а Плятеру не вынесли смертного приговора. Просьбу виленского генерал-губернатора В. И. Назимова о присылке войск для борьбы с крестьянскими (!) бунтами фактически поддержали министр внутренних дел П. А. Валуев и шеф жандармов В. А. Долгоруков. Но все же здравый смысл возобладал, и в Вильну на место Назимова был отправлен М. Н. Муравьёв, известный своей решительностью в борьбе с поляками во время мятежа 1830–1831 гг. Ранее другой сторонник жестких мер – генерал Ф. Ф. Берг – был назначен помощником с особыми полномочиями наместника царства Польского великого князя Константина Николаевича, склонявшегося к «примирительной линии» (позднее Берг официально заменил великого князя на его посту).

Виленский генерал-губернатор М. Н. Муравьёв. Литография. 1863–1865 гг.

Положение Муравьёва было непростым, его мемуары переполнены жалобами на интриги «польской партии» при дворе и непонимание «большинством высших лиц» национально-исторического смысла русско-польского соперничества: «Они не знали ни истории края, ни настоящего его положения… они не могли понять мысли об окончательном слитии того края с Россией, они считали его польским, ставя ни во что все русское, господствующее там числом население». Тем не менее он твердо и последовательно проводил политику «русского дела», суть которой состояла в борьбе с польской шляхтой и опоре на православное крестьянство.

Первыми шагами нового генерал-губернатора, имевшими программный характер, стало освобождение динабургских старообрядцев, утверждение смертного приговора графу Плятеру, а также публичная казнь ксендза и шляхтича, обвиненных в чтении манифеста Жонда в костеле с целью возбудить возмущение прихожан. Муравьёвские репрессии нельзя назвать массовыми (всего в Виленском генерал-губернаторстве в 1863–1864 гг. было казнено 128 человек), но они отличались железной последовательностью: «Ни принадлежность к аристократическим родам, ни связи в Петербурге, ни сан католического священника не помогали при смягчении приговора, если речь шла о грабеже или об убийстве офицера, солдата или чиновника, крестьянина или православного священника» (О. А. Айрапетов).

Серьезно ударил Муравьёв по материальному положению мятежного шляхетства: польские помещики были обложены временным 10 % денежным сбором, поместья участников восстания – 20–30 % сбором, имущество активных участников движения секвестрировалось. Земельная реформа в крае проводилась в интересах хлопов: все безземельные крестьяне получили по 3 десятины, владевшие землей расширили свои участки минимум на 2,5 % (Виленская губерния), максимум на 7,8 % (Могилёвская губерния). При Муравьёве в Северо-Западном крае закрылось множество католических костелов и монастырей и активно стали строиться и восстанавливаться православные храмы. Только в Витебской и Могилёвской губерниях было открыто 560 народных школ, где занятия велись на русском языке, а Закон Божий преподавали православные священники. Даже за разговор на польском языке в присутственном месте вводились высокие штрафы.

В царстве Польском Берг (особенно после отъезда Константина Николаевича) ликвидировал мятеж не менее последовательно, чем Муравьёв. Для того чтобы подорвать социальную базу повстанцев, под руководством Н. А. Милютина, назначенного статс-секретарем по делам Польши, здесь была проведена аграрная реформа, наделившая крестьянство землей. Разумеется, о такой масштабной русификации, как в Северо-Западном крае, не могло быть и речи. Проекты культурных реформ в окружении Милютина разрабатывались (в частности, предполагалось перевести польскую начальную школу на кириллицу), но реализованы не были.

Победе над мятежом не в последнюю очередь способствовало русское общественное мнение. Только благодаря небывалому патриотическому подъему общества правительство смогло избавиться от колебаний и занять твердую позицию в отношении как самого мятежа, так и попыток вмешательства во внутренние дела России европейских держав. Подъем этот возглавили два выдающихся русских публициста – бывший в ту пору западником М. Н. Катков и славянофил И. С. Аксаков. Впоследствии Катков вспоминал: «Дела наши шли усиленном ходом в направлении антинациональном и вели неизбежно к разложению цельного государства… Россия была на волос от гибели... <…> Россия была спасена пробудившимся в ней патриотическим чувством… Впервые явилось русское общественное мнение; с небывалой прежде силой заявило себя общее русское дело, для всех обязательное и свое для всякого, в котором правительство и общество чувствовали себя солидарными». По словам Аксакова, 1863 г. – «эпизод русской истории, в котором именно русскому обществу пришлось принять самое деятельное участие, а русскому правительству опереться преимущественно на содействие русского общества и русской печати». Союз между западниками и славянофилами оформился не только в журналистике, но и в практической деятельности: ближайшими помощниками западника Н. А. Милютина в его преобразованиях в царстве Польском стали славянофилы А. Ф. Гильфердинг, А. И. Кошелев, Ю. Ф. Самарин, В. А. Черкасский.

Общество, увлеченное духом Великих реформ, в тот момент осознавало государственные проблемы как свои, чего не было при императоре Николае I: ни во время Польского восстания 1830 г., ни в период Крымской войны. «Здесь дело идет о том, чтобы быть или не быть», – записал в дневнике профессор А. В. Никитенко. «…Мерещится всем раздробление и попирание государства. Или я жестоко ошибаюсь – или это настоящая историческая минута в нашей жизни» (П. В. Анненков – И. С. Тургеневу). Общество, наконец-то почувствовавшее себя нацией, опознало в польских мятежниках не «жертв самовластия», а врагов, стремящихся захватить исконно русские земли.

Либеральный западник В. П. Боткин писал либеральному же западнику И. С. Тургеневу: «Лучше неравный бой, чем добровольное и постыдное отречение от коренных интересов своего отечества… Нам нечего говорить об этом с Европою, там нас не поймут, чужой национальности никто, в сущности, не понимает. Для государственной крепости и значения России она должна владеть Польшей, – это факт, и об этом не стоит говорить… Какова бы ни была Россия, – мы прежде всего русские и должны стоять за интересы своей родины, как поляки стоят за свои. Прежде всякой гуманности и отвлеченных требований справедливости – идет желание существовать, не стыдясь своего существования». Будущий проповедник «непротивления злу насилием» и автор рассказа «За что?», обличающего притеснения поляков в России, Л. Н. Толстой спрашивал в письме у «певца весны и любви» А. А. Фета: «Что вы думаете о польских делах? Ведь дело-то плохо, не придется ли нам с вами… снимать опять меч с заржавевшего гвоздя?» А тот ему отвечал: «…самый мерзкий червяк, гложущий меня червяк, есть поляк. Готов хоть сию минуту тащить с гвоздя саблю и рубить ляха до поту лица». Толстой и Фет всерьез думали вернуться в армию. При таком общественном настроении понятно резкое падение популярности А. И. Герцена, вынужденного из соображений политической тактики поддержать поляков. Тираж его газеты «Колокол» упал с 3 тыс. экземпляров до 500, существование ее «стало едва заметным» (А. А. Корнилов).

Тем не менее ликвидация мятежа и ряд русификаторских мер как в Польше, так и в Западном крае не решили польский вопрос в Российской империи. Привислинский край (так переименовали царство Польское после 1863) оставался польским культурным миром, втайне стремящимся к политической независимости, которую он и получил в ходе Первой мировой войны. Западный край из-за непоследовательности правительственной политики так и не удалось прочно «обрусить», что позднее открыло перспективу для местных нерусских националистических проектов.