Мгновение 7. 18 апреля. Среда. Доблесть и предательство. Начальник Главного управления имперской безопасности СС обергруппенфюрер СС Эрнст Кальтенбруннер - по поручению Гиммлера - лично и с охраной вез Вольфа в Берлин.

По дороге, улучив момент, когда они остались один на один, Вольф тихо сказал Кальтенбруннеру:

- Если Вы начнете меня обвинять перед Гитлером в секретных переговорах или показывать рапорты своих агентов, то я сообщу ему, что уже давал отчет о своих контактах и Гиммлеру, и Вам во время своего первого визита в Берлин 24 марта. И тогда вы оба попросили меня не вводить Гитлера в курс дела. Если я отправлюсь на виселицу, то Вы будете болтаться рядом.

Шантаж сработал. Кальтенбруннеру пришлось набрать в рот воды. Впрочем, Гитлер уже был в курсе дела. Он пригласил Вольфа в комнату для совещаний в бункере в 4 утра.

Генерал нашел фюрера не столько возмущенным, сколько сильно взволнованным. Он назвал контакт Вольфа с союзниками «колоссальным пренебрежением мнением руководства» и потребовал объяснений. Тот пустился в длинное и путаное описание своих похождений в Италии, заключив:

- Я не стал информировать Берлин перед первой встречей с Даллесом 8 марта, чтобы подчеркнуть, что вступал в контакт по собственной инициативе, без Вашей официальной поддержки. Тем самым я давал Вам возможность отречься, если дела пойдут не туда, и сохранить лицо. Я счастлив сообщить моему фюреру, что открыл для Вас канал прямой связи с президентом США и премьер-министром Великобритании – если Вы захотите им воспользоваться.

Вольф умел быть обаятельным и создавать впечатление искренности и честности. Когда он закончил, Гитлер сказал, что понимает и принимает его объяснения. Затем он поинтересовался, что Вольф думает о возможных условиях капитуляции. Генерал ответил, что безоговорочной капитуляции избежать не удастся. Гитлер прервал беседу.

- Мне нужно немного поспать. Придите сегодня еще раз в пять часов дня.

С утра войска маршала Конева продолжали свой стремительный прорыв. Танковая армия Рыбалко продвинется за Шпрее на 30 км, а армия Лелюшенко и все 45 км. Полностью переправилась на западный берег Шпрее и 13-я армия Пухова. Но на левом фланге 3-й гвардейской армии Гордова в районе Котбуса, и на правом фланге 5-й гвардейской армии Жадова в окрестностях Шпремберга по-прежнему шли жестокие бои.

Коневу было о чем доложить Сталину.

О дне 18 апреля Конев вспоминал: «Когда я уже заканчивал доклад, Сталин вдруг прервал меня и сказал:

- А дела у Жукова идут пока трудно. До сих пор прорывает оборону.

Сказав это, Сталин замолчал. Я тоже молчал и ждал… Вдруг Сталин спросил:

- Нельзя ли, перебросив подвижные части Жукова, пустить их через образовавшийся прорыв на участке Вашего фронта на Берлин?

Я доложил свое мнение:

- Товарищ Сталин, это займет много времени и внесет большое замешательство. Перебрасывать в осуществленный нами прорыв танковые войска с 1-го Белорусского фронта нет необходимости. События у нас развиваются благоприятно, сил достаточно, и мы в состоянии повернуть обе танковые армии на Берлин…

Я уточнил направление, куда будут повернуты танковые армии, и назвал как ориентир Цоссен – городок в 25 км южнее Берлина, известный нам как место пребывания ставки немецко-фашистского Генерального штаба…

- Очень хорошо. Я согласен. Поверните танковые армии на Берлин.

На этом разговор закончился. В сложившейся обстановке я считал принятое решение единственно правильным… Было бы странным отказаться от столь многообещающего маневра, как удар по Берлину танковыми армиями с юга через уже осуществленный нами прорыв…

Как только Сталин положил трубку, я сразу же позвонил по ВЧ командармам обеих танковых армий и дал им указания, связанные с поворотом армий на Берлин… Им надо было действовать всю ночь, не теряя ни минуты и не дожидаясь оформления полученных от меня указаний».

Конев лично написал директивы: 3-й гвардейской танковой армии Рыбалко – в ночь с 20 на 21 апреля ворваться в Берлин с юга, 4-й гвардейской танковой армии Лелюшенко – в ночь на 21 апреля овладеть Потсдамом и юго-западной частью Берлина. «На главном направлении танковым кулаком смелее и решительнее пробиваться вперед. Города и крупные населенные пункты обходить и не ввязываться в затяжные фронтальные бои…»

Замысел полностью удался. Действительно, как писал Конев, «когда мы, прорвав их оборону с востока на запад, вслед за этим круто повернули на север к Берлину, то перед нашими войсками в целом ряде случаев уже не было новых оборонительных полос. А те, что встречались, были распложены фронтом на восток, и наши части спокойно шли на север мимо них и между ними, но лишь до внешнего обвода, опоясывающего весь Берлин».

Это был звездный час Конева и болезненный удар по самолюбию Жукова. В своих мемуарах Конев откровенно напишет: «Вспоминая это время, должен сказать, что наши отношения с Георгием Константиновичем Жуковым в то время из-за Берлинской операции были крайне обострены. Обострены до предела, и Сталину не раз приходилось нас мирить. Об этом свидетельствует и то, что Ставка неоднократно изменяла разграничительную линию между нашими фронтами в битве за Берлин, она все время отклонялась к западу, чтобы большая часть Берлина вошла в зону действий 1-го Белорусского фронта…

Известно, что Жуков не хотел и слышать, чтобы кто-либо, кроме войск 1-го Белорусского фронта, участвовал во взятии Берлина».

Георгий Константинович Жуков, отдавая дань успехам 1-го Украинского фронта, сухо замечал: «Как и ожидалось, на направлении его удара оборона противника была слабая, что и позволило с утра 17 апреля ввести там в дело обе танковые армии».

Тогда и в последующие годы Жуков мысленно много раз возвращался к событиям тех дней и размышлял о том, что было не так в действиях командования 1-го Белорусского. И приходил к выводам: «Ошибок не было. Однако следует признать, что нами была допущена оплошность, которая затянула сражение при прорыве тактической зоны на один-два дня.

При подготовке операции мы несколько недооценили сложность характера местности в районе Зееловских высот, где противник имел возможность организовать труднопреодолимую оборону. Находясь в 10-12 километрах от наших исходных рубежей, глубоко врывшись в землю, особенно за обратными скатами высот, противник мог уберечь свои силы и технику от огня нашей артиллерии и бомбардировок авиации…

Вину за недоработку вопроса прежде всего я должен взять на себя. Думаю, что если не публично, то в размышлениях наедине с самим собой ответственность за недостаточную готовность к взятию Зееловских высот в армейском масштабе возьмут на себя и соответствующие командующие армиями и командующий артиллерией фронта В.И. Казаков».

Утром Зееловские высоты были взяты. «Однако и 18 апреля, - писал Жуков, - противник все еще пытался остановить продвижение наших войск, бросая навстречу им свои наличные резервы и даже части, снятые с обороны Берлина… В первые дни сражений танковые армии 1-го Белорусского фронта не имели никакой возможности вырваться вперед. Им пришлось драться в тесном взаимодействии с общевойсковыми армиями. Несколько успешнее действовала 2-я гвардейская танковая армия генерала С.И. Богданова совместно с 3-й и 5-й ударными армиями». Это были армии генералов Кузнецова и Берзарина.

Давид Самойлов ехал вслед за войсками 1-го Белорусского в Нойхарденберг, где должен был находиться его штарм (штаб армии), «Поле жестокого боя. На много километров ни одного живого места, перепаханная земля, разбитые дома. Много подбитых танков. Запах трупов и битых кирпичей да едкая пыль…. Вот «настоящая Германия». Как она пуста!

Над Нойхарденбергом воздушный бой. Небо гудит от самолетов…. В Нойхарденберг не проедешь: на шоссе и на улицах в четыре ряда стоят грузовики, тягачи с тяжелыми пушками, обозы.

Здесь никто ничего не знает. Все это вместе под звуки гремящего где-то боя создает впечатление безнадежной неразберихи и бессмысленности. Однако люди у машин спокойны, одни смеются, другие спят. Ходят неспешно чистенькие штабные офицеры. Улыбаются связистки.

И вскоре начинает казаться, что так оно и нужно, что ничего особенного нет».

На фасадах домов то там, то тут большими буквами надписи: «Berlin bieibt Deutsch». «Берлин останется немецким»…

Бои шли днем и ночью. «Гром сражения ночью слышался грознее, неразбавленный дневными звуками и голосами». Вечером в уже оставленном жителями доме Самойлову попался свежий номер гитлеровского официоза «Фелькишер Беобахтер». Германская почта безупречно работала до последнего. «В этой газете я увидел статью – "Сталин подделывается под гуманность" - геббельсовский комментарий к знаменитой статье Александрова, тогдашнего руководителя нашей пропаганды, где критиковалась позиция Эренбурга – "Убей немца!" - и по-новому трактовался вопрос об ответственности немецкой нации за войну». Самойлов делился своими ощущениями по этому поводу: «"Разъяснение"… как бы отменяло предыдущий ясный взгляд. Армия, однако, понимала политическую подоплеку этих высказываний. Ее эмоциональное состояние и нравственные понятия не могли принять помилования и амнистии народу, который принес столько несчастий России».

Запустив военную машину на окончательное сокрушение гитлеровской Германии, Сталин 18 апреля вновь нашел время для дипломатии.

Он отреагировал на письмо Черчилля о том, что глава польского эмигрантского правительства Миколайчик якобы встал на путь исправления. «Заявление Миколайчика представляет, конечно, большой шаг вперед, но неясно, признает ли Миколайчик также ту часть решений Крымской конференции, которая касается восточных границ Польши». Британский премьер поспешил уверить: «С момента получения Вашего послания определенные данные совершенно убедили меня в том, что г-н Миколайчик принимает крымские решения в целом, включая и ту часть, которая касается восточных границ Польши».

И в тот же день Сталин, наконец-то, дождался первого послания от Трумэна. Диалог начинался куда как многообещающе. Если вы полагаете, что это было выражение благодарности за соболезнования по поводу кончины Рузвельта, то вы в очередной раз ошибаетесь. Это было заявление Трумэна (аналогичное пришедшему в тот же день посланию от Черчилля), которое начиналось следующими словами: «Мы посылаем этот совместный ответ на Ваше послание от 7 апреля относительно переговоров по польскому вопросу для внесения большей ясности в это дело и с тем, чтобы не было недоразумений в связи с нашей позицией по этому вопросу. Правительства Британии и Соединенных Штатов самым искренним образом старались действовать конструктивно и справедливо в своем походе к вопросу и будут впредь поступать также».

Ниже говорилось: «Совершенно неожиданным является Ваше утверждение о том, что теперешнее правительство, функционирующее в Варшаве, в какой-либо степени было игнорировано во время этих переговоров… В действительности спорный вопрос между нами заключается в том, имеет или не имеет право Варшавское Правительство налагать вето на отдельные кандидатуры для участия в совещании. По нашему мнению, такого толкования нельзя найти в крымском решении… Поэтому мы представляем Вашему вниманию следующие предложения для того, чтобы предотвратить крушение, со всеми неисчислимыми последствиями, наших усилий разрешить польский вопрос».

А далее и Трумэн, и Черчилль прилагали одинаковый поименный список лиц, которые должны были участвовать в переговорах о составе нового польского правительства, в котором действовавшую власть должны были представлять трое, а устраивавших запад политиков – семеро. «Мы не считаем, что мы можем согласиться на любую форму для определения состава нового Правительства Национального Единства до совещания с польскими деятелями, и мы ни в коем случае не считаем югославский прецедент применимым к Польше».

И только позже Сталину от Трумэна пришло письмо, которое американский президент удосужился отправить на два дня позже предыдущего: «Я благодарю за Ваше дружественное и справедливое заявление о вкладе, который бывший Президент Франклин Рузвельт внес в дело цивилизации, и за Ваши заверения относительно усилий, которые мы сообща внесем в то же самое дело».

Сталин не стал спешить с ответом….

Черчилль 18 апреля пришел в палату общин британского парламента, чтобы зачитать лично им написанный официальный некролог Рузвельту. Работал на эмоции. Напомнив о заслугах ушедшего президента перед Америкой и миром, Черчилль поведал, что он «заканчивал разбирать почту», когда его настигла смерть. «Дневная порция работы была сделана. Как говорится, он умер на боевом посту, как на боевом посту сейчас его солдаты, летчики и моряки, бок о бок с нашими по всему миру выполняющие свой долг. Он провел страну через все опасности и через самые тяжкие труды. Победа осветила его деятельность. Завидная смерть».

В тот день время для дипломатии было и у Черчилля. Одно из его посланий было Идену: «Вы знаете мои взгляды в отношении Тито – никогда ему не доверял с тех пор, когда он сбежал с острова Вис… Я полностью согласен с тем, что все поставки Тито должны быть прекращены под наилучшим предлогом, который удастся найти». О чем шла речь? В отношениях между Советским Союзом и союзниками обострялась еще одна проблема – югославская.

Черчилль на протяжении многих лет рассматривал Югославию как сферу интересов Великобритании. Но к концу войны ситуация стала разительно меняться, на Балканах советские интересы проявлялись все явственнее. Позиции СССР подкреплялись наличием мощной партизанской Национально-освободительной армии во главе с Иосипом Броз Тито, насчитывавшей 300 тысяч человек. Еще в ноябре 1943 года Антифашистское вече народного освобождения Югославии провозгласило себя верховным органом власти, запретило жившему под крылом Черчилля в Лондоне юному королю Петру II возвращаться в страну до конца войны и решило определить будущее страны плебисцитом после освобождения от немцев. Тогда же был сформирован Национальный комитет освобождения Югославии во главе с Тито - с функциями временного правительства. Советский Союз дал добро на формирование на своей территории югославских воинских частей.

Весной 1944 года в Москву прибыл руководитель югославской военной миссии НКОЮ генерал-лейтенант Терзич. Его сопровождал и генерал Джилас, коммунист, который в будущем стает ярым антисоветчиком.

19 мая Джиласа принял Сталин, который сразу перешел к отношениям с королевским югославским правительством в эмиграции, спросив Молотова:

- А не сумели бы мы как-нибудь надуть англичан, чтобы они признали Тито – единственного, кто фактически борется против немцев?

Молотов усмехнулся:

- Нет, это невозможно, они полностью разбираются в отношениях, создавшихся в Югославии.

Джиласа «привел в восторг этот непосредственный обнаженный подход, которого я не встречал в советских учреждениях, тем более в советской пропаганде. Я почувствовал себя на своем месте, больше того – рядом с человеком, который относится к реальности так же, как и я, не маскируя ее».

Черчилль вел с Молотовым интенсивную переписку по югославским делам, в которой центральным было желание Лондона примирить Петра II и Тито. Молотов отговаривал от вовлечения короля во внутриюгославский процесс. Король и сам не оставлял попыток наладить отношения с Москвой.

Джилас запомнил, как в ночь накануне высадки союзников в Нормандии он ужинал со Сталиным на Ближней даче. «Сущность его мыслей состояла, с одной стороны, в том, что не надо "пугать" англичан, - под этим он подразумевал, что следует избегать всего, вызывающего у них тревогу в связи с тем, что в Югославии революция и к власти придут коммунисты.

- Зачем вам красные пятиконечные звезды на шапках? Не форма важна, а результаты, а вы – красные звезды! Ей-богу, звезды не нужны! – сердился Сталин….

- А Вы, может быть, думаете, что мы, если мы союзники англичан, забыли, кто они и кто Черчилль? У них нет большей радости, чтобы нагадить своим союзникам, - и в Первой мировой войне они постоянно подводили и русских, и французов. А Черчилль? Черчилль он такой, что, если не побережешься, он у тебя копейку из кармана утянет. Да, копейку из кармана!.. А Рузвельт? Рузвельт не такой – он засовывает руку только за кусками покрупнее».

На карте «Сталин провел рукой по Советскому Союзу и воскликнул, продолжая свои высказывания по поводу британцев и американцев:

- Никогда они не смирятся с тем, чтобы такое пространство было красным – никогда, никогда!».

В эти дни немецкой разведке удалось вычислить местонахождение штаба Тито в боснийском местечке Дрвар, где его попытались захватить. Но в ночь на 4 июня Тито удалось спастись на советском самолете, который доставил его в Бари. Оттуда англичане переправили на остров Вис в Адриатическом море. Там Черчиллю удалось организовать 16 июня подписание соглашения между Тито и главой эмигрантского правительства Шубашичем.

Москва проводила в отношении Югославии осторожную политику. Обращения Тито о встрече в Кремле оставались без ответа.

Когда Красная армия через Румынию и Болгарию нахлынула на границу Югославии, Тито тайно сбежал с острова Вис. 21 сентября – в роскошной, шитой золотом шинели от итальянских кутюрье – он вступил на московскую землю. Незадолго до этого был опубликован указ о награждении Тито орденом Суворова. «Во время этой первой встречи со Сталиным царила довольно напряженная обстановка, - писал Тито. – Мы, так или иначе, спорили по всем вопросам, которые обсуждали... Сталин начал меня убеждать, что надо вернуть на престол короля Петра. Мне кровь ударила в голову: как он нам может советовать это! Я взял себя в руки и ответил ему, что это невозможно, что у нас народ взбунтовался бы, что в Югославии король является олицетворением предательства….»

Тито просил, чтобы советские войска были введены в те районы Восточной Сербии, где действовали его боевые отряды. Чтобы не осложнять и без того непростое положение Тито, вход советских войск в Югославию был представлен как инициатива исключительно советского военного командования. На что югославская сторона соглашалась при условии, что «на территории расположения частей Красной армии будет действовать гражданская администрация НКОЮ». Прямо из Москвы Тито направился в штаб 3-го Украинского фронта маршала Толбухина в Крайову, где готовился план Белградской операции. В ночь на 29 сентября 1944 года советские войска из Болгарии вступили на югославскую территорию.

Вся тщательно выстроенная англичанами система влияния на Балканах шла прахом. Черчилль пытался форсировать встречу на высшем уровне. Помощник Рузвельта Роберт Шервуд писал: «Вопрос о контроле над Юго-Восточной Европой приобрел особую актуальность, и Черчилль был так обеспокоен этим, что считал необходимым созыв нового совещания Большой тройки без всяких отлагательств. Рузвельт, конечно, не мог предпринять длительную поездку в разгар политической кампании, но Черчилль занял неуязвимую позицию, утверждая, что продвигающиеся русские армии не станут ждать, пока будут получены результаты голосования из Мичигана, Южной Дакоты и Орегона. Он предложил, чтобы он и Иден выехали вместе в Москву и попытались договориться со Сталиным о разделении "сфер влияния" на Балканах».

Результатом и стал визит Черчилля в Москву в октябре 1944 года, и известная нам «процентная сделка», по которой советские и британские интересы в Югославии были определены как 50:50. Но дальше этот баланс явно начал смещаться в сторону СССР, а ялтинские договоренности только помогли Москве укрепить свои позиции в Югославии.

Сталин 13 декабря 1944 года писал Тито: «Первое. Мы готовы снабдить Вас вооружением как трофейным, так и русским, но мы не можем осуществлять снабжение Вашей армии в порядке неожиданных заявок, без заранее составленного плана… Второе. Вам нужно также сговориться насчет плана организации сухопутных вооруженных сил Югославии, насчет количества дивизий, насчет количества офицерских кадров, способных управлять этими дивизиями. Третье. Нужно также сговориться насчет русских инструкторов для югославской армии, насчет их прав и обязанностей».

По решению ГКО от 10 февраля 1945 года СССР начал передачу НОАЮ советского и трофейного оружия, которого оказалось достаточно для вооружения 20-ти пехотных дивизий, нескольких полков связи, инженерных и автомобильных частей.

Тито 7 марта сформировал Временное народное правительство Демократической Федеративной Югославии, Тито стал премьером и министром обороны, Шубашич – министром иностранных дел, вице-премьерами были назначены от НКОЮ - Кардель, а от эмигрантского правительства – лидер Демократической партии Грол. Правительство было тогда же признано Большой тройкой. Но Запад не устраивало, что НКОЮ получил 22 портфеля из 28. Кремль, напротив, призывал Тито действовать жестче, критикуя за уступки при формировании правительства. Молотов назвал первую правительственную декларацию «бледной».

Свой первый официальный визит в новом качестве Тито 5 апреля нанес в Москву в компании Шубашича, министра по делам Черногории Джиласа и других. Сталин принял Тито уже на следующий день, а Молотов провел переговоры с Шубашичем. 11 апреля Молотов и Тито подписали в Кремле Договор о дружбе, взаимной помощи и послевоенном сотрудничестве.

Шубашич вскоре убыл на конференцию в Сан-Франциско, а Тито оставался в Москве, где Сталин дважды приглашал его к себе на дачу вместе с коллегами, представлявшими компартию. Джилас запомнил, что Сталин при встрече сказал, что предпочитает называть Тито товарищем, а не господином, но при этом заявил:

- Нет, у вас не советская власть – у вас нечто среднее между Францией де Голля и Советским Союзом.

А потом добавил:

- Если славяне будут объединены и солидарны – никто в будущем пальцем не шевельнет. Пальцем не шевельнет!

Черчилля такое положение дел явно не устраивало. Отсюда и послание Идену от 18 апреля.

На Западном фронте американские войска в тот день закончили сражение с германскими соединениями, оборонявшими Рур. В плену окажется 21 дивизия - 325 тысяч немцев, в том числе 30 генералов.

Среди них не было Вальтера Моделя. Генерал-фельдмаршал предпочтет застрелиться – в лесу под Дуйсбургом…

В Италии главный удар союзных войск был направлен на Болонью, началось сражение за Арджентский проход - к востоку от этого города. Британская 8-я армия прорвала немецкую оборону. Тяжелая артиллерия Польского корпуса подошла настолько близко к Болонье, что могла доставать германские оборонительные позиции в ее предместьях.

Успехи на Западном и Итальянском фронтах подталкивали западных политиков к все новым смелым решениям. Неугомонный Черчилль добивался теперь ужесточения позиции Соединенных Штатов по еще одному немаловажному вопросу и писал Трумэну: «Ваши армии, а вслед за тем и наши вскоре могут войти в соприкосновение с советскими войсками… Оккупационная зона, согласованная мною с президентом Рузвельтом,… должна быть оккупирована в определенный промежуток времени после дня победы в Европе, и мы должны будем с достоинством отойти с гораздо большей территории, завоеванной союзными войсками благодаря их мужеству и энергии… Я вполне готов придерживаться оккупационных зон, но я не хочу, чтобы в каком-либо пункте местный русский генерал грубо требовал быстрейшего отхода наших союзных войск или Ваших американских войск. Это следует предусмотреть, заключив соглашение между правительствами, чтобы дать Эйзенхауэру возможность урегулировать вопросы на месте удобным для него способом.

Оккупационные зоны были определены несколько поспешно в Квебеке в сентябре 1944 года, когда никто еще не предвидел, что армии генерала Эйзенхауэра зайдут так далеко вглубь Германии».

То, что они определялись еще и в Ялте, Черчилль не вспомнил.

Аппетит приходит во время еды...

Днем Берлин сильно бомбили.

К вечеру бомбежка стихла, и Гитлер предложил ожидавшему в бункере Вольфу выйти на воздух. Фюреру принесли шинель, появились Кальтенбруннер и Фегелейн. В воздухе стоял запах гари. Здание Рейхсканцелярии было сильно повреждено, большая часть окружавшего ее парка - перепахана бомбами, но на террасе еще сохранилась вполне пригодная для прогулок дорожка.

Перейти на проект Вячеслава Никонова "Двадцать восемь мгновений весны 1945-го"

ВОЗМОЖНО, ВАМ БУДЕТ ИНТЕРЕСНО:

16 апреля 1922 года между Россией и Германией был подписан Рапалльский мирный договор

«Ким Филби и “Кембриджская пятёрка”: сохранение исторической памяти»

13 апреля 1945 года от немецко-фашистских захватчиков освобождена Вена

• 75-летие Великой Победы
• 75-летие Победы
• Проект Вячеслава Никонова "Двадцать восемь мгновений весны 1945-го"