«Весть о гибели Берлиоза распространилась по всему дому с какою-то сверхъестественною быстротой, и с семи часов утра четверга к Босому начали звонить по телефону, а затем и лично являться с заявлениями, в которых содержались претензии на жилплощадь покойного.

<…> В них заключались мольбы, угрозы, кляузы, доносы, обещания произвести ремонт за свой счет, указания на несносную тесноту и невозможность жить в одной комнате с бандитами. В числе прочих было... два обещания покончить жизнь самоубийством и одно признание в тайной беременности. Никанора Ивановича вызывали в переднюю его квартиры, брали за рукав, что-то шептали, подмигивали и обещали не остаться в долгу».

Эти строки из романа М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита» как нельзя лучше отражают бушевавшие в Советской России страсти по «проклятому квартирному вопросу», не утратившему свою остроту и по сей день. Между тем коммунально-бытовые условия являются одним из важнейших показателей качества жизни человека.

Жилищная проблема не была порождением политики большевиков. По данным Московского статистического отдела, перед началом Первой мировой войны в Москве более 200 тыс. рабочих проживали в «коечно-каморочных квартирах». В то же время около 5 тыс. просторных квартир пустовали. Не лучше обстояло дело в Петербурге и других регионах Российской империи. С началом Первой мировой войны жилищные условия еще ухудшились. Обычным явлением становятся так называемые «угловые» и «коечные» жильцы. Нередко одну койку делили на двоих и даже на троих. Таким образом, задача улучшения жилищных условий, переселения людей из почти непригодных для жизни бараков и подвалов в благоустроенные квартиры действительно была одной из первоочередных. Однако реализация благородной идеи обеспечения жильем миллионов трудящихся на практике, как это нередко случалось, приняла довольно неблаговидную форму и вскоре привела к обратным результатам, а именно к катастрофическому разрушению домового хозяйства.

Послереволюционное «творчество» местных властей в жилищной сфере заметно опережало формирующуюся законодательную базу. По признанию советских работников коммунальных служб, конфискация и муниципализация жилья носили в основном стихийный характер. В некоторых городах конфискация местными властями частных жилых помещений началась уже в январе 1918 г., сразу же после принятия 29 декабря 1917 г. декрета Совета народных комиссаров «О запрещении сделок с недвижимостью» и последовавших вслед за ним двух постановлений от 30 декабря 1917 г.: СНК «О передаче жилищ в ведение городов» и Наркомата внутренних дел «О правах городских самоуправлений в деле регулирования жилищного вопроса». В соответствии с этими документами владельцы жилья лишались права им распоряжаться: все жилые помещения передавались в ведение городских властей, которые получали право вселять нуждающихся и реквизировать свободные помещения. На местах создавались жилищные инспекции, домовые комитеты и жилищные суды. О праве местных властей конфисковывать недвижимость не было и речи. Тем не менее их представители развернули активную деятельность в этом направлении, стремясь вырваться в «передовики» по числу конфискованного и муниципализированного жилья. При этом революционное рвение нередко стимулировалось личными интересами. Прикрываясь государственными задачами и борьбой за классовую справедливость, наделенные властью лица для собственных нужд конфисковывали приглянувшиеся им дома и квартиры; под угрозой муниципализации частного жилья вымогали у владельцев недвижимости деньги, сводили личные счеты и т. д. Например, в г. Нерехте Костромской губернии по инициативе секретаря местного уездного комитета Ратькова был конфискован небольшой домик учителя 2-й ступени М. А. Горского. После изъятия дом со всем имуществом был передан тому же Ратькову.

Визит фининспектора к нэпманше. Москва, 1928 г.

Газета «Известия» – центральный печатный орган ВЦИК – была вынуждена признать, что страну охватила «вакханалия выселений». «Жилищные комиссии переселяют всех, кто так или иначе попадает им в руки, – писали «Известия» в ноябре 1918 г. – При этом не разбирают: под один ранжир подгоняют и буржуазию, и советских работников, ответственных и безответственных, и рабочих, и коммунистов. Переселяют, выселяют и уплотняют абсолютно всех, без всякого разбора». Как в местные, так и в центральные органы власти шел непрерывный поток жалоб на незаконные выселения, конфискации, реквизиции, муниципализацию. Бывшие домовладельцы в отчаянии призывали к справедливости, писали, что муниципализированные дома были приобретены ими «потом и кровью», на деньги «нажитые во всю трудовую жизнь», «с лишением куска хлеба».

Вот лишь несколько типичных примеров. В начале ноября 1918 г. в Череповце был муниципализирован дом потомственного рабочего, 63-летнего слесаря А. И. Леонова. Трудясь в слесарной мастерской механического завода с 14 лет, тот скопил небольшую сумму и незадолго до 1917 г. в рассрочку купил дом, в котором вплоть до муниципализации проживал с женой, старшей дочерью (вдовой врача) и тремя несовершеннолетними детьми.

И. Ф. Круглов 40 лет проработал железнодорожным рабочим и в сентябре 1917 г. на трудовые сбережения купил два полуразрушенных строения. Незадачливый покупатель даже не успел воспользоваться своим приобретением. Сразу же после Октябрьской революции в купленных им домах разместились красноармейцы. Когда в 1919 г. солдаты уехали, один дом был разрушен полностью, а второй нуждался в капитальном ремонте. Собственноручно отремонтировав чудом сохранившийся дом, хозяин поселился в нем с семьей и жил там почти 7 лет. Однако в октябре 1926 г. Кругловым сообщили, что дом уже более трех лет является собственностью треста «Дачное хозяйство». Как выяснилось, он был муниципализирован в 1923 г. как «бесхозное владение», причем проживавшей в нем и регулярно уплачивавшей за него налоги семье о муниципализации даже не сообщили. Проигнорировав заключения Московской губернской прокуратуры и Главного управления коммунального хозяйства НКВД о незаконности данной муниципализации, Ухтомский волостной исполком и Президиум Моссовета отказались возвращать дом его настоящим хозяевам, невозмутимо заявив, что «ходатайство гр. Круглова слишком запоздало».

Состояние жилого фонда, лишившегося хозяйского присмотра, катастрофически ухудшалось. Часть муниципализированных жилых домов вскоре пришлось пустить на топку. Частный сектор жилого фонда стремительно сокращался, а советская республика оказывалась все ближе к разрушению домового хозяйства. Своеобразные итоги муниципализации можно выразить словами родившегося в те годы анекдота:

«– Революция сломала все классовые и национальные перегородки!

– Если бы только перегородки, а то у меня целый дом сломали на дрова».

Угловые жильцы. Начало XX в.

Для восстановления жилого фонда необходимы были радикальные меры, и прежде всего – вложение больших денежных средств. С началом новой экономической политики (нэп) стало возможным привлечь в сферу коммунального хозяйства частный капитал. Для этого существовали два основных пути: демуниципализация и сдача муниципализированных строений в аренду. И в том и в другом случае все расходы на восстановление и дальнейшее содержание недвижимости перекладывались с коммунальных служб и местных органов управления недвижимым имуществом на частных предпринимателей. Бывшие домовладельцы, как и арендаторы, обязывались в годичный срок осуществить капитальный ремонт строения и впоследствии содержать его в полном порядке.

Наряду с привлечением в коммунальное хозяйство частного капитала большие надежды на обеспечение сохранности жилого фонда возлагались также на помощь населения. Для этого гражданам необходимо было гарантировать элементарную стабильность жилищной политики, вызвать у них уверенность в зав­трашнем дне. Люди, живущие, что называется, на чемоданах, в постоянном страхе выселения или переселения, не будут беспокоиться о том, не протечет ли завтра крыша, не замерзнет ли зимой водопровод, не лопнут ли трубы и т. п.

Однако разумное решение перевести жилищную политику «на твердые рельсы» оказалось невыполнимым и на практике обернулось все нарастающим произволом местных органов управления недвижимым имуществом. Выдавая свидетельства о демуниципализации или отказывая в них, предоставляя ордера на квартиру или выселяя из нее, заключая договоры об аренде, представители местной власти руководствовались не столько законами и инструкциями, сколько собственными интересами. Ловко манипулируя различными инструкциями и директивами, они переселяли «ненужных» жильцов в подвалы, а «нужных» – в хорошие отремонтированные квартиры; по своему усмотрению выдавали жильцам разрешение на организацию жилищного товарищества или лишали их такого права; назначали условия арендных договоров и сами же нарушали эти условия. Попытка проследить в этих действиях строгую классовую линию потерпела полную неудачу.

Теплая комната с печкой в коммунальной квартире. Москва, 1929 г.

Жилищная практика постреволюционной России полна разнообразных удивительных, порой захватывающих историй. По знакомству или за некоторое денежное вознаграждение представители местной власти могли «не заметить» излишки жилплощади, чем активно пользовались нэпманы и те «бывшие», кому удалось сохранить какие-либо сбережения. Вот, например, как описывают современники квартиру типичного нэпмана: «В квартире роскошь для наших дней необычная. Атласные обои, художественные лепные украшения и роспись; в каждой комнате особый стиль. Редкие произведения искусства». Некоей Найдёновой в 1923 г. «по очень энергичному настоянию» представителя Винторгправления Юмашева была предоставлена 7-комнатная квартира. В то же время семью потомственного рабочего Ф. К. Орлова из 4-комнатной квартиры, где он проживал с женой и семью детьми (от 2 до 16 лет), переселили в подвал. Когда жена Орлова заболела тифом, он перевез ее в деревню, где остался на какое-то время для ухода за больной. Ключи от своей квартиры глава семейства оставил соседке, П. М. Силаевой, попросив ее присмотреть за детьми. Вернувшись домой через некоторое время, Орлов обнаружил, что его дети решением председателя домоуправления переселены в подвал, а 4-комнатную квартиру со всей обстановкой передали Силаевой.

Квартирные распри между соседями заслуживают особого внимания. Жилищным спорам сознательно придавался характер классовой борьбы, главным орудием в ней стали доносы с обвинениями в буржуазном происхождении, чуждой пролетариату идео­логии и т. п. Доносчики обычно сообщали, что их сосед в прошлом был «польским князем», «царским генералом», «начальником тюрьмы», попом или крупным фабрикантом (а нередко всеми указанными персонами сразу).

Телефон в квартире рабочего в новом доме на Красной Пресне. Москва, 1933 г

Авторы бесконечных доносов либо сводили личные счеты, либо надеялись улучшить свои жилищные условия за счет «жилых метров», освободившихся благодаря аресту соседа. (Помните, у М. А. Булгакова Азазелло, узнав, что Алоизий Могарыч написал донос на Мастера, задушевно спросил его: «Вы хотели переехать в его комнаты?») Любопытно, что истинную цену классовой направленности и политической значимости этих «жилищных боев» прекрасно понимали и сами большевистские лидеры. В частности, член Президиума Центральной контрольной комиссии РКП(б) Е. М. Ярославский (Губельман) в 1929 г. выступил категорически против привлечения жилтовариществ к проведению чисток и рекомендовал комиссиям по чисткам не использовать в своей работе предоставляемые ими материалы. По утверждению Ярославского, подавляющая часть доносов и сообщений жилтовариществ являлась не чем иным, как «обыкновенными квартирными склоками, не имеющими никакого отношения к классовой борьбе».

Отрицать классовый характер социальной политики большевиков во всех сферах жизни было бы наивно. Они и сами не скрывали, а, напротив, постоянно подчеркивали это. Тем не менее, как мы видим, реальная практика оказалась значительно сложнее. Пользуясь той значимостью, которую имеет жилье в повседневной жизни каждого человека, коммунотделы фактически превратили коммунальное хозяйство в свою доходную статью. Жилищные условия как «классово чуждых», так и «истинных пролетариев» определялись не постановлениями и инструкциями органов власти, и даже не заслугами того или иного лица перед революцией. Деньги, личные связи, важные государственные и партийные должности и даже взаимоотношения с соседями, принимавшими весьма активное участие в «квартирных баталиях», – все это оказалось более значимым, чем юридические права граждан.

Татьяна Смирнова, доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Института российской истории РАН