Свержение самодержавной власти, начавшееся в Петрограде 27 февраля 1917 г., сопровождалось арестами видных представителей «старого строя». Первым из них стал бывший министр юстиции И. Г. Щегловитов, незадолго до этого назначенный председателем Государственного совета. 

Его арест сразу показал, что революция, действовавшая в первые дни именем Государственной думы, не признает верхнюю палату российского парламента, члены которой имели статус, равный депутатам Думы. Уже 1 марта были задержаны К. Д. Кафафов, директор Департамента полиции в конце 1915 – начале 1916 г., и генерал К. И. Глобачев, начальник столичного охранного отделения. 2 марта – С. П. Белецкий, коллега Глобачева в 1912–1914 гг., и А. И. Спиридович, начальник охраны императора. Дальше аресты «бывших» стали повальными. Среди арестованных, кстати, оказались и депутаты Думы, например экс-министры внутренних дел А. Д. Протопопов и А. Н. Хвостов.

Мотивы арестов трудно объяснить чем-то одним, хотя А. Ф. Керенский и распорядился взять под стражу всех видных чиновников, служивших павшему строю. Никакого заранее подготовленного плана у «революционеров» не было, чаще всего сановников приводили в Таврический дворец случайные «ниспровергатели прошлого». Чего они хотели? Как правило, расправы, но понимали, что это должно быть обставлено какой-то процедурой,  – таково в те дни было настроение толпы. Присутствовала и боязнь того, что эти «осколки старого мира» в состоянии организовать сопротивление и что самодержавие еще может вернуться. Надо также признать, что задержания спасли многим «бывшим» жизнь: их могли растерзать прямо на улице, как это случалось, например, с полицейскими.

---

Путь в Таврический дворец, а из него – в Петропавловскую крепость проделало большинство задержанных. Дума была совершенно не приспособлена для содержания арестантов. Первоначально всех арестованных размещали в министерском павильоне Таврического дворца – небольшом помещении, построенном специально для членов правительства. «Министерский павильон состоял из залы заседания, двух просторных кабинетов, людской и уборной… Посреди длинного, не особенно большого зала находился во всю длину комнаты стол, покрытый сукном, вокруг которого сидели арестованные, от двадцати до двадцати пяти человек, а кругом них стояло 10 вооруженных винтовками солдат». Первые три дня арестантам запрещалось даже разговаривать между собой. «Гуляли» вокруг стола, «в затылок друг за дружкой». Спали на креслах и на коротких диванчиках. По воспоминаниям К. И. Глобачева, самым тяжелым было «запрещение разговаривать и невозможность раздеться на ночь».  

Перед новыми властями встал вопрос: что делать с бывшими сановниками дальше? Некоторым повезло – их быстро выпустили, как правило, благодаря единоличным распоряжениям А. Ф. Керенского. Так, 12–13 марта освободили престарелого председателя Совета министров в 1914–1916 гг. И. Л. Горемыкина, бывшего министра народного просвещения Н. К. Кульчицкого, начальника Главного военно-судного управления генерал-лейтенанта А. С. Макаренко, старшего председателя Петроградской судебной палаты Н. С. Крашенинникова, последнего премьера князя Н. Д. Голицына и товарища министра внутренних дел С. А. Куколь-Яснопольского. Но это коснулось лишь незначительного числа арестантов.

Обстановка последних месяцев пребывания у власти Николая II, слухи и подозрения, царившие тогда в обществе, наконец, знаменитая речь П. Н. Милюкова в Думе 1 ноября 1916 г., в которой он обвинил императрицу Александру Федоровну в «работе» на врага, повторяя рефреном: «Что это – глупость или измена?», подсказывали решение. Конечно, судить. Преступления режима казались всем очевидными, а победившая революция продемонстрировала бы законность и гуманность по отношению к свергнутым (смертная казнь была сразу же упразднена, о чем Керенский не преминул сообщить заключенным 9 марта).

На фото: П.Н. Милюков

---

Сложнее было с организационными формами. Понятно, что для такой цели старая юстиция не годилась, а новая еще не была создана. Поэтому Керенский, министр юстиции Временного правительства с 2 марта, решил создать особую комиссию для ведения следствия. Она не была предусмотрена еще действовавшим старым законодательством, но напоминала по форме чрезвычайные органы, созданные ранее той же самодержавной властью для расследования государственных преступлений (например, декабристов).

Формально Чрезвычайная следственная комиссия (ЧСК) была учреждена 5 марта 1917 г. «для расследования противозаконных по должности действий бывших министров, главноуправляющих и других высших должностных лиц». Возглавил ее известный адвокат Н. К. Муравьев. Комиссия состояла из президиума, куда входили как юристы, так и политики (кадет Ф. И. Родичев, социалист-революционер В. М. Зензинов и др.), и следственной части, делившейся в свою очередь на отдельные производства по наиболее перспективным сюжетам обвинения. ЧСК первоначально разместилась в здании Сената, но затем перебралась в запасную половину Зимнего дворца, где ей отвели больше места. Один из ее следователей, С. А. Корнеев, позднее вспоминал: «Подымаюсь по лестнице – комнаты направо, комнаты налево – везде строчат, гудят, как шмели, трещат машинки. Десятки судей, прокуроров, председателей судов, палат пристегнуты сюда в качестве профессиональных работников».

Главным для победителей было не наказание арестованных, а публичное осуждение старого порядка и обоснование его свержения. То есть создание ЧСК являлось актом борьбы за массовое, уже революционизированное сознание. Правда, юридическая природа такого осуждения выглядела проблематично. Товарищ председателя ЧСК С. В. Завадский впоследствии писал: «Следователям нашим работа была нелегка: одно – отправляться от факта, имеющего, по видимости, необходимые признаки преступления, и совсем другое – искать в делопроизводственных бумагах, не найдется ли какого-
либо уголовно наказуемого деяния».

Например «Дело Бейлиса». Казалось, что процесс, проходивший в 1913 г., дал массу фактов для обвинения самодержавия в его инсценировке. Однако главный его организатор – прокурор Киевской судебной палаты Г. Г. Чаплинский, который и придал делу ритуальный оттенок, оказался на периферии внимания следствия. Основной же интерес был проявлен к министру юстиции И. Г. Щегловитову и министру внутренних дел Н. А. Маклакову. И что же? Их удалось уличить лишь в превышении власти да перлюстрации – как-то слабо для пафосного обличения «старого порядка».

На фото: Министр внутренних дел Н. А. Маклаков

---

Правда, уязвимым местом самодержавия выглядели пресловутые «темные силы». Но и здесь все оказалось не так просто. Представшие перед следствием их представители, к примеру князь М. М. Андроников и врач тибетской медицины П. А. Бадмаев, выглядели мелкими аферистами. Они, хотя и стремились влиять на политику, но не имели такой возможности, а Г. Е. Распутин, главный из них, был уже мертв. Несмотря на то, что следствие уделило ему и его окружению пристальное внимание, деяний, которые можно было бы инкриминировать этим людям как преступления, так и не обнаружилось.

Впрочем, даже председатель комиссии Н. К. Муравьев, по свидетельству С. В. Завадского, «думал об истории», а не о торжестве правосудия. «Мы должны написать всю историю прежнего режима, чтобы безошибочно выяснить ответственность отдельных лиц»,  – заявил он. Его собеседник, адвокат
Н. П. Карабчевский, поинтересовался: а живые люди подождут в крепости, пока вы эту историю напишете? Это замечание привело начальствующее лицо в растерянность, и оно ответило вопросом на вопрос: «А что вы предлагаете?» Однако перспектива объявить всем заключенным «слугам старого строя» амнистию повергла Муравьева в испуг: «Как, отпустить всех контрреволюционеров?!. Что вы, что вы!.. Да их караул не выпустит…»

Режим содержания деятелей старого режима в Петропавловской крепости определялся во многом жаждой возмездия тем, кого «новая власть объявила врагами народа». Официально арестованные подчинялись «старым правилам», но с большими изъятиями, сделанными по распоряжению А. Ф. Керенского. Арестованным разрешалось иметь домашнюю одежду, питание, принадлежности для письменных занятий, получать свидания в комнате, задача же караула состояла «в кротком, терпеливом, вежливом обращении с арестованными». Однако уже 20 марта солдаты вынесли из камер арестованных все съедобное, их собственную лишнюю одежду, тюфяки и одеяла, затем у арестантов забрали деньги и все письменные принадлежности, перевели на солдатский паек, одели всех в арестантские халаты.

С этими строгостями столкнулась А. А. Вырубова, попавшая в крепость в конце марта и оставившая об этом периоде своей жизни довольно подробные воспоминания. Сразу по водворении ее в камеру солдаты отобрали одну из находившихся там грязных подушек (излишество!), грубо сорвали с А. А. Вырубовой все драгоценности и цепочку от нательного креста. Затем ее переодели в арестантскую рубашку, впрочем, платье оставили. Показательно прозвучавшее в конце весны признание караула, приведенное А. А. Вырубовой: «Солдаты рассказывали, что вообще при царе было легче сидеть в крепости».

На фото: А. А. Вырубова

---

Подследственные вели себя по-разному. Некоторые мужественно (И. Г. Щегловитов, Н. А. Маклаков). Наиболее стойко держались генералы. Они, как правило, не жаловались по поводу условий содержания даже при серьезных проблемах со здоровьем (за исключением «паркетного» В. Н. Воейкова и «придворного» А. И. Спиридовича). Так, бывший деятель политического сыска С. Е. Виссарионов согласно медицинскому заключению к сентябрю сильно похудел, у него наблюдался упадок сил, головокружение и сильные головные боли, проблемы с пищеварением, ослабление памяти «до такой степени, что он не помнил только что прочитанного им, не помнил событий как давно прошедших, так и недавних, забывал фамилии близких лиц; самые обыкновенные явления действительности представлялись ему в неправильном освещении». Но слезных просьб от него не звучало. Некоторые воспользовались своим возрастом (И. Л. Горемыкин) либо плохим состоянием здоровья (Б. В. Штюрмер), чтобы ничего не говорить на допросах. Большинство же «бывших» выгораживалось как могло, стремясь внешне демонстрировать лояльность революционной власти, а на деле не давать материала для обвинения. Пожалуй, самым словоохотливым оказался С. П. Белецкий – бывший товарищ министра внутренних дел, директор Департамента полиции, одно время близкий к Г. Е. Распутину. Он с удовольствием обличал других, стараясь выгородить себя, его показания дали комиссии много фактов для проведения допросов других фигур старого строя. Но одного его для полноценного процесса было недостаточно. Показания другого словоохотливого заключенного, последнего министра внутренних дел А. Д. Протопопова, отражали его нездоровое психическое состояние.

Б. В. Штюрмер, глава правительства 1916 г., не выдержал тюремного заключения. Летом 1917 г. его состояние было уже настолько плохим, что ЧСК с явным опозданием (21 июля) разрешила перевести бывшего премьера в охраняемую лечебницу. 20 августа в 22 часа он скончался в клинике.

На фото: Б. В. Штюрмер

---

Постепенно общественный интерес к осуждению самодержавия угас: его заслонили другие события. Это сказалось на положении арестантов: отношение к ним улучшилось. Иногда солдаты помогали им: например, А. А. Вырубовой поваренок даже подкладывал в порцию большие куски мяса. Впрочем, «хорошее отношение» для многих караульных стало неплохим бизнесом. И раньше за деньги можно было добиться многого, но помогать арестантам открыто боялись, поэтому брали дорого. Позднее ставки упали: уже в конце весны караульный солдат сам предлагал за пять рублей доставить письмо А. А. Вырубовой к родителям. Были и примеры прямого вымогательства, исходившие от охраны. У матери Вырубовой один из караульных выманил несколько тысяч рублей «под предлогом облегчения режима содержания» дочери. «Он звонил ей по телефону и назначал ей сумму и место свидания в каком-нибудь саду или сквере. Он перебрал у нее таким образом уже более десяти тысяч рублей, но для г-жи Вырубовой от этого не последовало ни малейшего облегчения». Принцип «грабь награбленное» победно укрепился в «революционной морали».

Общая перемена настроения повлекла за собой и изменения в отношении ЧСК к своим подследственным. Комиссия переживала в это время внутренний кризис – ее сотрудникам стало ясно, что замысел осудить старый порядок нереализуем. 1 сентября 1917 г. следователи комиссии Б. Н. Смиттен и А. Ф. Романов обратились к председателю со специальным письмом. В нем они констатировали, что правонарушения деятелей «старого строя» носили по преимуществу незначительный характер и вытекали «из самого существа прежнего режима», а люди совершали их «в силу принадлежности своей к тому или иному ведомству». Руководящая идея – «обнаружить в действиях бывших министров наличность государственной измены и других столь же важных преступлений» – лопнула: «произведенными расследованиями в том направлении никаких данных не установлено, но по ходу следствия в некоторых случаях обнаружены, между прочим, столь мелкие отступления от велений закона, что судебное их рассмотрение и сложность требуемой для сего работы едва ли будут соответствовать значению означенных деяний, учиненных к тому же лицами, политическое значение коих в настоящее время окончательно уничтожено, тем более что подобные процессы, как уже указано, отнюдь не могут удовлетворить и запросам общественного мнения».

Б. Н. Смиттен и А. Ф. Романов предлагали вообще ликвидировать ЧСК, прекратив большинство заведенных дел как малозначительные и передав для дальнейшей разработки судебным властям остальные (т. е. имеющие судебную перспективу). Неудивительно, что осенью 1917 г. в деятельности ЧСК наступил перелом: вместо интенсивной подготовки судебного процесса над самодержавием комиссия озаботилась составлением отчета о проделанной работе. Вскоре после этого письма началось массовое освобождение арестованных (часть из них – под немалые денежные залоги, например в 50 тыс. руб.), многих из них переводили в лечебницы, и лишь небольшое число по-прежнему осталось под стражей. К концу октября 1917 г. различные ограничения в свободе касались лишь 17 человек, только двое из которых продолжали находиться в Петропавловской крепости (И. Г. Щегловитов и С. П. Белецкий), еще десять  – в «Крестах» и арестном доме, Н. А. Маклаков и А. А. Макаров – в лечебницах и, наконец, военный министр М. А. Беляев и товарищ министра П. Г. Курлов – под домашним арестом.  

Конечно, ЧСК, как и вся новая власть после Февральской революции, действовала в эпоху стремительных перемен: создавалась она в одних условиях, работа ее происходила уже в других, а завершалась – в третьих. На первых порах комиссия действительно стремилась провести настоящее расследование, чтобы осудить старый порядок, держась при этом рамок старого права. Показательно, что в ее деятельности не зафиксировано незаконного давления на подследственных. ЧСК отразила идеологические стремления новой власти в первые месяцы своего существования укрепить свою легитимность в массовом сознании, обосновав неизбежность ликвидации порядка, который не соблюдал законы. Но по мере того, как становилась очевидной невозможность уличить «старый строй», хватка ослабевала. К тому же оказалась, что эта легитимность мало кого интересует и совсем не так нужна, как это представлялось в первые дни революции. Временное правительство тихо свернуло громкое на первых порах расследование, а окончательно деятельность ЧСК прекратилась после большевистского переворота. Но этого в России уже никто не заметил…  

Игорь Лукоянов,
доктор исторических наук